С ничтожным жизненным багажом пришел Юха в родные края. Само собой разумеется, из него вышел всего-навсего батрак на Пирьоле, небольшом допотопном хозяйстве. Юха был там единственным работником. Кроме него, была еще одна служанка.
Воскресный день. Юха идет к Харьякангас, какой-то инстинкт влечет его туда. Он видит происшедшие в его отсутствие перемены. На ногах у него новые сапоги, в кармане более двадцати марок. Он вспоминает, сколько ему лет, и отмечает про себя, что он уже взрослый. Юсси Никкиля — взрослый. Да, время идет… Увидев обновленный двор Никкили, он думает: «Ты, однако, изменилась, но и я тоже». Старый Пеньями ни разу не вспоминался ему за последние годы, но тут вспомнился, и — странное дело — Юха проникается сочувствием к своему покойному отцу. Он шагает по дороге, ведущей с Никкили на Оллилу, и что-то кичливое, отцовское появляется в его походке, во всем его облике. В душе дрожит злость против нынешних хозяев Никкили и Оллилы. Подумаешь, расселись тут и продают лес, а сами ничего не смыслят в лесном деле! Он-то знает, какие тут прежде были леса — лес Никкили стоял нетронутый, пока принадлежал Пеньями, его отцу. А этот Оллила продает его теперь как свой собственный… У Юхи такой вид, будто он сам только что продал лес Никкили. Неизъяснимое наслаждение доставляет мысль, что в кармане у него такая куча денег. Только по нему-то не видать, сколько у него денег.
Юсси гуляет до позднего вечера и под хмельком пускается в обратный путь. На полдороге между Оллилой и Никкилей ему так и хочется крикнуть: «Эй вы, Оллила, голодранцы!» Пусть знают, что он сын Пеньями Никкиля! Но он не издает ни звука; этот крик звучит лишь в его собственном сознании, догола раздетом водкой, и оно словно следит за ним изнутри, когда он идет вот так по дороге, искренне восхищаясь своим отцом. Оно смотрит и смотрит, и его нельзя прогнать. «Ну да, у Пеньями был лес, но он его потерял. И сколько ни злись, все произошло законным порядком. Ты кичишься тем, что ты сын человека, которому принадлежал этот двор и лес, и что ты, дескать… Эх, да что там!.. Смотри, теперь это совсем другой двор, твой отец словно никогда тут и не жил, это двор Антто Оллила, понятно? Антто, сына покойного папаши Оллила, того самого, с Кокемяки. Вот так, понятно? Ты идешь на Пирьолу, и будешь там ночевать, и помни: в кармане у тебя не больше тридцати марок! Отсюда и танцуй. Смотри, как живут другие на белом свете…»
Так говорило сознанье сквозь завесу хмеля. И Юха возвращался на Пирьолу и ночевал там. Так было и в этот воскресный вечер, и в другие воскресные и будние вечера. Он был спокойным батраком. Люди постарше еще хорошо помнили, от кого он ведет свой род. Это было видно по его маленьким улыбающимся глазкам, в которых отчетливо проглядывал покойный Пеньями, хотя нравом Юха пошел скорее в мать. У него были свои странности, впрочем, не настолько заметные, чтобы бросаться в глаза. Своеобразным было его отношение к деньгам. Он исправно забирал у хозяина свой заработок, и хозяин считал его мотом. Но он ни на что не тратил деньги, ему лишь хотелось держать их у себя. И это не было простой бережливостью, потому что бережливый батрак как можно дольше оставляет деньги за хозяином.
На Пирьоле Юха пробыл год. Работал он на пару с пожилой служанкой, которая в конце его пребывания на хуторе вышла замуж. «От хозяйства зависит, выйдет ли замуж служанка», — говаривал хозяин Пирьолы, и он повторил эти слова два года спустя, когда Юха, снова вернувшись на хутор, решил жениться на новой служанке Рине.
Вечер воскресного дня и ночь с воскресенья на понедельник — время сильнейших переживаний для батраков и служанок, роковая пора для их сословия, чреватая множеством опасностей. В эти часы чувство мимолетной свободы предельно обострено; с наступлением темноты это чувство еще усиливается и за ночь может заставить человека забыть обо всем на свете. Для многих безвестных людских судеб ночь с воскресенья на понедельник была ночью решительного перелома, — обманно-сладким началом полосы жизненных невзгод; она толкает людей к браку, и «проза жизни», как волк, вгрызается в них. В пасти этого волка ничего не остается от сладости той ночи с воскресенья на понедельник. Там есть лишь поденщина и ночные заморозки, больные дети и изможденные жены, глядя на которых не можешь представить себе, как они выглядели в девушках — если их вообще когда-нибудь так называли. Там есть смерть, отнимающая коров и детей, протекающие избы и неотработанные дни. Там есть все, нет лишь моментов гармонии: в пасти волка уже не любят ближнего. А те короткие мгновенья, когда, воскресным утром, выйдешь в рубахе во двор — это такой пустяк, что его можно не принимать в расчет. И нет тогда ничего более далекого и чуждого, чем та ночь с воскресенья на понедельник, с которой все началось… Печально видеть, как батрак и служанка, глядя на других, с серьезным видом принимаются за то, что они, собственно говоря, не могут себе позволить.
Казалось бы, Юха должен был понимать, насколько коварно это чувство свободы, которое испытываешь в воскресный день. Ведь уже раз на Туориле он отведал из-за него хозяйской дубинки. Но человек легко забывает горькие уроки — такова уж природа всех соблазнов, в том числе и соблазна свободы. Впрочем, нелепо было бы и ожидать, чтобы Юха, при его уровне развития, был способен сделать вывод на будущее из какой-то взбучки либо из усталости, которая приходит в понедельник утром. Поэтому каждый воскресный вечер, особенно летом, он отправлялся гулять на деревню, бывал на танцах, хотя совсем не умел танцевать, и все это проходило для него благополучно. Нередко он присутствовал при драках, но сам в них никогда не ввязывался. На спиртное он был крайне воздержан, ему почему-то страшно было давать деньги, когда затевалась складчина. Дело было не в скупости — он просто боялся принимать участие в таких затеях. Но поскольку он никому не мешал, часто и его угощали за компанию.
Итак, прогулки в воскресные вечера как будто не грозили Юхе никакими неприятными последствиями. Но так только казалось, потому что ему судьба подстроила эти самые «последствия» хитрее обычного. Одна такая прогулка как раз и привела к тому, что в стремительном беге десятилетий его бесцветная жизнь пошла совсем по иному руслу и в ней глубоко отразилась одна из сторон человеческого существования вообще.
Хотя Юха, единственный батрак на Пирьоле, и старался показать себя невесть каким умным, видавшим виды человеком, в его опыте все же был один мучительный пробел: он еще совсем не знал женщин. Разумеется, людям он всячески давал понять, что дело обстоит как раз наоборот. Он мог отпустить в разговоре сальность и дать повод простодушным бабам сказать: «Да, Юха не так прост, чтобы жениться». Это доставляло ему неописуемое удовольствие, и он с тем большей уверенностью продолжал играть роль того, за кого его принимали. Другое дело — когда он ложился в свою одинокую постель и слышал за печью дыхание Рины. Он еще не знал женщины — и это решало все… Хотя Рина ничего особенного собой не представляла, Юха был готов отдать что угодно, лишь бы набраться духу пройти через избу к ее кровати. Однажды ночью, когда за печью было особенно тихо, как будто Рина не спала, а лишь лежала затаив дыхание, он и вправду прокрался туда, покашливая. Рины попросту не оказалось дома. Тогда он растянулся на ее кровати и полежал так некоторое время. А когда Рина вернулась, Юха уже лежал в своей постели, делая вид, что спит.
Рина была непутевая, распущенная девка двадцати двух лет. Она была нездешняя, хозяин смеха ради нанял ее на сельской ярмарке, когда она сама предложила свои услуги. Работала она нерадиво и все шлялась где-то ночами. Молодые гулены не отваживались заходить ночью на Пирьолу, да в этом и не было нужды — Рина сама обо всем заботилась. Незнание местности нимало не смущало ее. Уже в первый воскресный вечер она напевала про себя какие-то одной ей известные хороводные песни, потом ушла в деревню и возвратилась далеко за полночь. Лишь волею случая сделалась она предметом тайных Юхиных вожделений. Он же, как видно было, немногого стоил в ее глазах. Она знай лишь напевала про себя свои песни и отвечала на его вопросы что-то безразличное. А Юхино воображение работало.