Невыразимо гнетущим был этот день. Несчастные муж и жена не могли даже отругать друг друга, потому что оба были виноваты. Калле стало трудно жить в семье, и Рина тайком пристроила его к месту далеко на чужбине. Таким путем он и исчез из дому. Старшей за ним была Хильту, бледная, молчаливая девочка. Рина опять ходила на сносях и родила еще девочку, Лемпи. За нею последовал мальчик, Мартти. Так они и шли, один за другим.
Постепенно, легкими толчками, жизнь как бы поднимается со ступеньки на ступеньку. Когда толчок остался позади, о нем больше не вспоминают и продолжают жить на новом уровне. Ибо при всем многообразии форм жизнь остается жизнью, и в нашем отношении к ней безусловно лишь одно: она дана на то, чтобы жить.
Первое время казалось, что Вилле справится со своей болезнью: он уже начал было двигаться, у него появился аппетит, он мог спать. Но потом спина опять стала болеть и под конец загноилась. К тому времени давно были забыты треволнения, совпавшие с началом его болезни. Жили как жилось, все в той же ветхой избенке. Скудели силой и даже по глупости продали лошадь.
Годы идут и складываются в десятилетия. Жизненная кривая Юхи Тойвола — ибо его вновь следует называть Юхой — постепенно пошла на спад; он стал утрачивать ту крепость жизненной хватки, какая была у него в среднем возрасте. Если беспристрастно взглянуть на его теперешнюю жизнь, то есть в ней уже что-то от долгого, глубокого вздоха, предшествующего хорошо заслуженному сну. Но когда тело болит, сон не приходит. И еще много таких вздохов сделает человек, прежде чем упокоит свою голову. А до того, как глубокий, всеоблегчающий сон придет, человек успеет еще не раз ожесточиться и снова примириться с собою.
Вырученные за лошадь деньги утекли сквозь пальцы. Последние ушли на покупку лекарств для Вилле, остались лишь жалкие гроши. Теперь за Юхой целые недели неотработанных конных дней, да и пособных дней он отработал не много — всего двенадцать, а уже середина лета. Хозяину он сказал, что еще не нашел такой лошади, какую хотел бы купить. Хозяин промолчал.
Старый Юрьоля умер. Хозяином теперь его сын Таветти. Он окончил земледельческую школу. Он заявил, что для него, сына, договоры отца с торпарями не имеют силы; он может не признать их, если захочет. Имение перешло к нему покупкой, и он не заметил в купчей никакого упоминания о торпах. Так он сказал, когда стал хозяином, но пока еще «признавал» своих торпарей.
Что-то теперь будет старому Тойвола за неотработанные дни?
Тихий солнечный воскресный день. Три часа. Юха Тойвола сидит на пороге в рубашке без сюртука, босой, с непокрытой головой. На дворе тепло и приятно, и почти так же тепло и приятно на душе. Тяжко, тяжко все время думать о том, как нелепо получилось у него с лошадью, но нелегко и примириться с мыслью о том, что новой лошади ему теперь уже не завести. Это затишье, как перед переменой ветра. Минута размягченности, доходящей до слез.
Через открытую дверь время от времени доносится тихий плач больного Вилле. Рина подходит к нему и спрашивает, не хочет ли он пить. Ему теперь дают только воду, — так, чтобы смочить губы. Он уже давно не ест. Лекарства кончились. Хотя они и не помогли, все-таки лучше, если б они были сейчас, когда конец уже близок. Так тяжело, когда не можешь дать ребенку хотя бы лекарство… Только воду, чтобы смочить губы, и ребенок так покорно принимает то, что ему дают.
Чем дольше сидит Юха, тем чаще слышится плач Вилле и голос Рины. Мысль о Калле, виновнике несчастья, который сейчас где-то в людях, и не приходит Юхе в голову, и даже на Рину он не сердится в эту минуту. Рина слаба, но крест свой несет безропотно.
Эта мягкая грусть порождает в Юхе какое-то странное чувство гармонии. Истомная прелесть дня сливается с этим чувством, и когда он снова думает о том, что, может, он все-таки купит лошадь, от сердца у него отлегает. Жалобный плач Вилле звучит как бы благословением этому намеренью, точно и Вилле просит лошадь для себя. Он как бы заслужил это своими страданиями.
Юха встает. Он не то чтобы хочет немедленно отправиться по этому делу, но все же натягивает сапоги, надевает сюртук и пускается в путь. Так он уходит все дальше и дальше по направлению к деревне, и в глубине души он знает, что дойдет до Пирьолы. Там видно будет, стоит ли говорить об этом со стариком или нет. Быть может, он застанет хозяина где-нибудь возле дома, и можно будет спокойно поболтать о том о сем, если не захочется говорить о главном.
И действительно: он встречает старого Пирьолу на табачном поле, и они очень ладно толкуют промеж себя о том о сем. Своим ласковым голосом хозяин спрашивает, что с мальчиком, или, может, уже все кончено? «Нет еще». — «Да, долгое испытание послал бедняжке господь». Старик хочет идти в дом и говорит: «Что ж, зайди на трубку табаку!» — «Сейчас не могу, надо идти дальше», — отвечает Юха, проглатывая подкативший к горлу комок.
И он идет дальше, так ничего и не решив. Его тело, — вместилище чувств, — движется по извилистой дороге, но душа не принимает в этом участия. Так этим воскресным вечером он открывает дверь дома, чужее которого для него нет во всей округе: он входит в новые хоромы Никкиля, что в Харьякангас. А раз уж оказался под чужим кровом, выкладывай, с чем пришел, — иначе тебя сочтут сумасшедшим. И он выкладывает свое дело Антто Оллила, теперь уже мужчине средних лет. И, похоже, у Антто это не вызывает ссобенного неудовольствия. Голос у него зычный — верно, таким же голосом он кричит батраку в конюшне, какую сбрую взять. Юха проникновенно рассказывает, как долго болеет Вилле, как дорого стоят лекарства и так далее. Под конец Антто говорит:
— Скажу прямо: я знаю, что долг мне с тебя в жизнь не получить, а я не из таковских, что бросают деньги на ветер.
По-молодому проворно пройдя по комнате, он что-то берет и уходит. Юха тоже встает и уходит, нисколько не огорченный. Но идти через кухню он уже не решается; крадучись, пробирается он в парадные сени, и множество маленьких стекол сердито дребезжат, когда он открывает дверь. Он пересекает двор, выходит на улицу и чувствует себя как-то свободнее, безопаснее… Да, сегодня он далеко ушел от дома. Свежеет. Небо уже тронулось трепетным румянцем после долгого, напоенного счастьем дня.
Колосятся хлеба на полях, тянет сыростью от кочковатой земли в лесу. В такой дороге и самый забитый из людей не может думать только о своих повседневных заботах. И Юха тоже не думает ни о работе, в которую он опять впряжется на всю неделю, ни даже о том, как ему купить лошадь. Тихой грустью дышит вокруг летняя ночь, в памяти всплывают воспоминания из самой отдаленной поры жизни. Какое-то сверхъестественное предчувствие счастья дурманит душу…
Дома все уже спят; Вилле тоже успокоился на своей постели из тряпья. Рина просыпается, когда Юха ложится к ней, и тут же засыпает: надо полностью использовать то время, пока Вилле спит.
Щедра счастьем финская летняя ночь. Десятки лет ломая человека повседневной борьбой, пошвыряв и потаскав его по неверной дороге житейских взгод и невзгод, однажды в летнюю ночь природа заставит стареющего уже человека забыть все его будничные заботы и сольет его сознание с прохладным покоем своего овеянного грезами ландшафта… Посещение Никкили лишь еще больше усилило то странное душевное состояние, в которое впал Юха. Нет ничего невозможнее — думать теперь о работе и о том, как выкручиваться дальше. Другим путем придет теперь счастье. Слышно, как дышит Вилле в своей кровати; Юха не хочет, чтобы он умер, но и не верит в то, что он выздоровеет. Дело идет к концу… Целый час Юха не может заснуть и даже не пытается. Наконец его мысль начинает работать в одном направлении. Он не пойдет больше ни на Пирьолу, ни на Никкилю, он отправится на Туорилу, туда, за Тампере. Ведь там у него родственники. Он не думает о том, во что может стать ему покупка лошади, он вообще не думает о чем-либо определенном. Просто он должен отправиться туда теперь же, еще этим летом, и все тут. После этого открытия в мыслях наступает успокоение. Юха поднимается с постели, выходит в рубахе на крыльцо и тут же спешит обратно, словно опасаясь, что ночное небо спугнет созревшую в нем мысль. Потом он засыпает.