Наутро, проснувшись, он и в самом деле начинает собираться в дорогу. Он рассказывает Рине о Туориле и многозначительно намекает, что вернется не с пустыми руками. Рина бормочет что-то об отработочных днях, больном сыне и прочем, но потом впадает в обычное равнодушие, и Юха совершает свой сомнамбулический выход. Окончательно опомнится он лишь на Туориле.
Это было накануне нового жизненного этапа, который многострадальному Юхе предстояло пройти.
Его дядя Калле Туорила умер в громкой известности, вдохнув в хозяйство дух прогресса и процветания, с которым никак не вязался визит Юхи, личности весьма сомнительной. Теперь хутором заправляли наследники. Молодой хозяин сразу узнал Юху и через парадные сени повел его из кухни на хозяйскую половину. Тут в сенях зазвонил телефон — эту штуку Юха еще ни разу не видел так близко. Трубку взял рослый молодой барин — младший брат хозяина. Он говорил по-фински, но Юха ровным счетом ничего не понял, хотя и слышал каждое слово через открытую дверь: «…Фольклор… Вепсский?..» — «Зови его к нам!» крикнул хозяин из комнаты.
С этим молодым барином Юха и провел большую часть времени, и тот был к нему очень добр. Он и из Юхи норовил вытянуть этот самый «фольклор», хотя Юха понятия не имел, что это такое. Ах, сказанья? Это еще можно было себе представить, и он аж вспотел, тужась вспомнить хоть одно из них, но, черт побери, ничего у него не выходило. Тогда он завел разговор о своих заботах, и молодой барин слушал его, то и дело приговаривая: «Ага…» В конце концов он дал Юхе десять марок и проводил в комнату, где ему была приготовлена постель, а затем удалился, пожелав Юхе доброй ночи. «Вам того же», — ответил Юха.
Он остался один. В комнате был одуряюще чистый воздух и какой-то необыкновенный запах чистоты. Среди этой чистоты пребывание его здесь казалось каким-то чудом, свершившимся без его участия. Юха исследовал удивительную систему простынь на постели. Простыни были из тонкого, очень белого полотна, их было две, и одна была почему-то приметана к одеялу. Юха отцепил ее и положил на нижнюю, вспомнил, что у него есть десять марок, и лег в кровать.
Откуда-то издалека послышался плач Вилле, и Юха не сразу сообразил, в чем дело. Острая тоска вдруг овладела всем его существом. Душа очнулась от долгого обморочного сна, а усталое тело уснуло под одуряющий запах чистоты.
V. Смерть делает все, что может
Зноен и долог день в разгар лета. Это особенно чувствуешь, когда попадаешь в большое лесное урочище, которое разделяет два плодородных прихода и через которое с незапамятных времен пролегает петлистая столбовая дорога на Север. Из поколения в поколение одиноко бредут по этой дороге люди, ощущая в крови трепет страха перед пустыней; по ней они возвращаются из города и, сидя на своих повозках, углубясь в себя сумрачным взором, на протяжении долгих верст созерцают свою раздетую водкой детскую праоснову, вспоминают прошлое, загадывают на будущее, а когда покажется первая деревня, начинают горланить, почувствовав, как тяжесть спала с души. Здесь у каждого пригорка есть свое имя, которое хорошо знают жители соседних приходов. Сколько людей пересидело тут, прикидывая, скоро ли конец пути, сколько людей взбиралось на эти пригорки в думах о родном доме, и тихо никли души людские под гнетом чего-то огромного и незримого. По обеим сторонам дороги всплошную тянется ровный, однообразный сосновый лес, и просто невероятно, чтобы он мог кому-то принадлежать. Тут не прощебечет птица, не порскнет заяц. В одном месте кто-то пытался поставить избушку и, быть может, даже жил в ней, но долго не выдержал. Уже подернулись сединою времени доски, которыми наглухо забиты окна.
Лишь слепни в летнюю пору кружатся над разгоряченной лошадью, неотступно преследуя ее на всем пути из одного прихода в другой.
Полдень. Где-то тут у дороги через урочище сидит, притомившись от жары, Юха Тойвола. Он вышел с Туорилы трое суток назад и только теперь добрался сюда. Медленным был его путь. В Тампере он заночевал на постоялом дворе, принадлежащем знакомому торговцу, утром купил на рынке хлеба и поел. Еще он купил полкило кофе и столько же сахару, и в кошельке у него осталось восемь марок и восемь пенни — все от той десятки, что дал ему Туорила-младший. Мучительно трудно решить, на что их истратить. Выпить бы, конечно, не помешало, но он просто не мог пойти в винную лавку. Эти восемь марок — результат его торжественного визита на Туорилу и потому втройне дороги. Они жгут и раздражают. Дома кругом прорехи, но куда бы ни ткнуть эти деньги — все дыры не заткнешь. И уж лошади-то на них во всяком случае не купишь… Вот именно: лошади… Эта мысль всегда заканчивается горькой усмешкой.
В глубоком покое урочища можно дать полную волю своей тоске. Здесь не на кого сердиться, не надо притворяться хитрее, чем ты есть. Он возвращается в родные места из дальнего странствия — послезавтра утром будет неделя, как он вышел из дому, — а при таком возвращении всегда как-то тоскливо на душе, независимо от того, были ли неудачи в пути. Если же путешествие действительно было неудачным, старому человеку хочется плакать, когда он опять подходит к своему родному бедному дому. А Юха Тойвола теперь стар. Он чувствует, что это путешествие, самое долгое его путешествие за последние десятки лет, как коварный порог, за которым пол расположен так низко, что, неосторожно ступив, можно упасть. Юха Тойвола шагнул через порог старости. И он чувствует это, возвращаясь оттуда, где в пору его детства он видел, как умирала мать.
Да, теперь пришла старость, и один из ее союзников, демон самоанализа, впервые не на шутку вцепился в беззащитного Юху своей железной хваткой. Эти пять дней — словно краткий итог всему его прошлому; они как бы чуть-чуть отодвинулись в прошлое, чтобы было виднее, и перед ним в мельчайшие подробностях встает его жизнь — жизнь, которая в общем-то не очень баловала его. Этих подробностей много, страшно много, так много, что, когда они все разом устремляются в мозг, требуя осмысления, тело инстинктивно дергается и хочет идти дальше. Так не раз бывало и раньше. Но теперь демон крепко держит свою добычу. «Ты устал, жарко, идти еще далеко, а что ждет тебя дома — ты отлично знаешь; сиди-ка себе отдыхай, ходок по родственникам».
Вспоминая наивные надежды, с которыми он тронулся в путь, Юха сплевывает. Поденщина за эту неделю не отработана; сколько ж у него теперь неотработанных дней! Конные дни не отработаны с весны… Продать лошадь! Ведь ты в самом деле продал лошадь и только теперь с ужасом сознаешь, что другой лошади тебе уж не купить. От тех денег осталось всего три пенни — сдача из аптеки, вон они лежат на дне кошелька. Это наводит на еще более горькие мысли: «Рина… женщина, на которой ты женился… Вместе с нею ты прожил все эти годы, возле нее проводил свои ночи…» Рина это целое понятие, как что-то совершенно новое и непреодолимое, оно поражает сознание… Он видит отталкивающие черты Рины во всей их чудовищной, непреложной реальности, к которой он каким-то непонятным образом прикован. Рина не зависит от него, он не зависит от Рины; оба они равно зависят от жизни. Все те трудные десятилетия, что они прожили вместе, из глубин их существа от одного к другому текли незримые токи, и теперь у них такое ощущение, словно они наглотались чего-то кислого. Когда они в разладе — это разлад с самим собой. Каждое лето они вместе ходят к причастию и спят не иначе как под одним одеялом, уже ничего больше не говоря друг другу, ворочаясь с боку на бок, кашляя и кряхтя.
В чахлом мозгу состарившегося Юхи теперь происходит некий процесс, который принято называть формированием взгляда на жизнь. Разумеется, Юхе было бы легче научиться летать, чем уразуметь смысл этой ходячей фразы, но тем не менее и у него этот процесс начался в свой срок, подобно тому как осенью дерево теряет листву, нимало не подозревая о том, в силу какого закона ботаники это происходит. Юхе кажется, что теперь он вполне раскусил, что такое жизнь. Это какая-то кислая муть, которой человеку подсовывают больше, чем он в состоянии переварить, и он всегда в изнеможении, всегда задыхается. Как будто одному приходится принимать сено в непомерно огромном сарае, куда десять пар лошадей рысью подвозят все новые возы. И так до самой смерти…