— Послушай же, — сказал купец. — Никогда не хотел я вспоминать несчастный случай. Я был уверен, что или Бог испытывал меня за мои грехи, или враг-дьявол позавидовал моей с тобой дружбе. Я дал тебе слово молчать, и верно держу клятву, но если ты сам начал, то да простит вас Бог, так же и я прощаю. Только прошу, чтобы впредь об этом не было ни слова. Кто старое помянет, тому глаз вон. — После этих слов они обнялись и остались навсегда друзьями.
Купец исполнил христианскую заповедь о прощении врагам. Наживая честными оборотами хороший капитал и не имея детей, он половину своего имущества и денег оставил после смерти крестникам, детям казака. Вот как отомстил он врагу.
Добрый человек был верен слову и всю жизнь никому не говорил о происшедшем случае, и эта история навсегда осталась тайной. Ни я, ни вы, читатель, не узнали бы о ней, если бы казак на старости не рассказал ее детям и внукам как редкий пример христианского мщения.
Пример добродетельного терпения
Рассказ сельского священника
В моем приходе есть семейство Федора и Прокофия Степановых. Первый женат, родил четырех детей, второй — холост. Давно я знал Прокофия, мне случалось причащать его во время болезни. Моя духовная связь с ним еще более укрепилась со времени моего перевода в этот приход.
И вот что он мне рассказывал:
«Было мне 21 год, когда выпал мне жребий, идти в солдаты. Три раза приводили меня в присутствие и каждый раз отпускали. И я радовался своему счастью, родные утешались, соседи завидовали. Всем я был наделен от Господа: и ростом, и дородством, красотой и ловкостью, трезвостью и грамотностью. Словом, парень хоть куда. Но вот Господь не обошел меня бедой. Заболели ноги, и я слег. Ничего не помогло. Лежу в углу уже одиннадцать лет. Злые языки говорили, что я испортил себя сам, чтобы освободиться от солдатчины. Народная молва приписала болезнь к каре Божьей за то, что в солдаты не ушел. Но верь мне, батюшка, не портил я себя. Господь наказал».
Приятный взгляд этого больного заинтересовал меня, и я решился расспросить его о жизни.
— Что же ты поделываешь теперь, лежа, и какой уход за тобой? — спросил я.
— Ничего, батюшка, я не делаю, да и как я могу работать? Ведь ноги у меня, как плети, и я не могу ни встать, ни лечь, а руки мои хотя и здоровы, так что мне в них? Лежа не могу работать.
— Как же ты время коротаешь? — спрашиваю я его.
— Что могу, то делаю. Языком я или молитвы творю, глазами книги читаю, а руками крещусь. Спасибо Авдотье-невестушке, а то бы, пожалуй, черви съели меня. Она и одевает, она и кормит, и обмывает.
Дай ей Бог добра-здоровья. Сколько грязи соберет с меня. Одно беспокойство и бессонные ночи. Ангел, а не человек.
Я спросил, скучает ли он, беспокоится ли, не ропщет ли на свое положение.
На все это он ответил:
— Что же — Богу так надо, можно ли роптать и гневить тем Бога?
Впоследствии я убедился, что он не рисуется, говорит правду. Такую веру в Бога, такую покорность и преданность воле Божьей, редко встретишь.
Бывало, подходишь к его комнате и слышишь — читает нараспев Отче наш, Богородицу и Царю Небесный или поет что-нибудь из священных песней. Его простая и безыскусная, но полная усердия и любви молитва и сейчас хранится в моей памяти.
В сенокос был я в деревне, где лежал этот больной, и решил навестить его, а он тогда лежал в конюшне, в пологе скрываясь от назойливости надоедливых комаров и мух. Подхожу и слышу — молится:
«Упокой, Господи, батюшку Степана, матушку Гатиану, дедушку… такого-то, бабушку… такую-то, батюшку крестного… такого-то», — поименно поминает он всех родственников. Потом слышу: начал поминать поименно всех умерших соседей. Слышу, и за живых. Прежде всего за братца Федора и невестушку Авдотью с детьми.
Дай им, Господи, доброго здоровья, что не обижают меня и ходят за мной. Награди их, Господи, и их детушек здоровьем и счастьем».
Молится за другого брата и за его семейство и за всех соседей. И всех вспоминает. Не забыл и отцов духовных.
Эта молитва глубоко тронула меня. Но я считал неудобным нарушить его молитвенный подвиг. И вошел, когда он умолк.
Никогда не слышал я, чтобы этот больной роптал на свое положение. Только однажды сказал мне:
— Вот, батюшка ты мой, я видеть-то стал как-то плохо, что-то глаза попортились, да и в голове-то моей что-то помутилось.
Но и это все было сказано с кротостью и покорностью судьбе, с преданностью Промыслу Божию. Никакого оттенка сердечной горечи не было слышно в его словах. Зато и Господь не забыл его. Пятнадцать лет пролежал этот страдалец, и у него не было ни одного пролежня на теле. Видимо, Господь хранил его.