Все село присутствовало на похоронах праведного старца. Хоронили его с таким торжеством, как никого из богачей. Каждый счел бы кровной для себя обидой, если бы от него не приняли лепту на погребение Петровича. Не было в селе поминания, где бы не был записан новопреставленный. Могилка его обложена зеленым дерном, и весной, летом и до поздней осени не останется одинокой: любящая, хотя и чужая, рука непрестанно заботится о могилке, куда все знавшие доброго старца или слышавшие о нем несут и поныне свои слезы, свои горести.
В дни Пасхи могилка Петровича, пожалуй, краше всех: зелень, свежий песок, у креста красные яички. Кто окружил столь бескорыстной, чистой любовью этот холмик безродного старца? Все!
Тихо, мирно и безболезненно почил этот всеми любимый и почитаемый девяностолетний старец, этот истинный христианин, и долго его имя будет повторяться всеми, пока не сплетется наконец с какой-нибудь народной легендой или с Божественным стихом калики перехожего.
Мир праху твоему, смиренный пахарь!
Прибыль — не счастье
На набережной кипела работа, разгружали барки с дровами и строевым лесом. По мосткам сновали рабочие, сгибаясь под тяжестью ноши. На берегу торговались владельцы грузов и покупатели. В конце вереницы неразгруженных барок стояла довольно подержанная, нагруженная лесом барка, сорокалетний владелец которой, вел переговоры с торговцем, не уступавшим ни копейки. Наконец сделка состоялась, и они рассчитались.
На портовой улице собралась толпа народа. Кириллов, так звали владельца барки, решил узнать, в чем дело, и стал протискиваться вперед. И увидел худого и оборванного пятилетнего мальчика.
Захлебываясь от слез, он никак не мог ясно ответить на град вопросов со всех сторон. На расспросы Кириллова кто-то рассказал, что мать мальчика бросила его на пристани, приказав сидеть смирно, а сама уехала на одном из пароходов с девочкой. Мальчик не знал ни имени, ни фамилии матери, знал только, что его зовут Петей и что он хочет есть. Так отвечал он и городовому, намеревавшемуся отвести его в участок.
— Погодите его отводить, — сказал Кириллов, — я, может быть, его возьму.
Никто и не думал оспаривать мальчика. Только городовой, которому толпа и происшествие успели уже порядочно надоесть, видя раздумье и нерешительность Кириллова, обратился к нему с вопросом:
— Берете вы его или нет?
— Беру, если сказал, — ответил тот.
В толпе послышались похвалы, и одна женщина заметила:
— Верно, своих детей нет, если берет чужого.
— Как нет. Есть двое, и третьего ожидаем.
Женщина отошла, пожав плечами.
Чтобы попасть на свою барку, Кириллову нужно было сделать большой крюк. По дороге он раздумывал о своем поступке, который теперь казался ему безрассудным. Бедный ребенок совсем не мог идти, и его пришлось нести на руках.
«Как теперь явиться домой с такой прибылью? — думал Кириллов. — Пожалуй, жена прогонит вон вместе с мальчиком».
Но потом Кириллов стал успокаивать себя, мол, мальчика можно будет завтра же отвести в участок.
— Пусть, по крайней мере, — думал он, — бедняжка поест сегодня хорошо и переночует в теплом месте.
Вот уже замелькал огонек на его барке и послышался голос жены, кричавшей:
— Перестань, Люба.
Кириллов вошел; жена стояла спиной к дочери у печки, мешая в котелке варево и, не оборачиваясь, узнав его по походке, сказала:
— Что ты так поздно вернулся?
В это время Петя, попавший после вечерней сырости и холода в теплую комнату, с приятным запахом, сказал:
— Как тут тепло, и хорошо пахнет.
Жена обернулась, недовольная, и, указывая мужу на оборванного мальчика, спросила:
— А это что такое?
Муж предпочел бы быть сейчас далеко отсюда, но жена ждала ответа, и он, путаясь и запинаясь, все рассказал.
— Ты, верно, сошел с ума, верно, хочешь, чтобы мы сами умерли с голоду, если подбираешь на улице брошенных детей. Ведь ты знаешь, как ветха барка? А что будет с нами, когда она совсем развалится? Отведи мальчика немедленно в полицию, слышишь?
— Хорошо, хорошо, не сердись только. Я думал, что поступил хорошо, взяв мальчика; я отведу его хоть сейчас.
— Ну, теперь уже поздно, а завтра его надо отвести. Садитесь ужинать.
Сели. Бедный оборвыш ел с жадностью, набивая полный рот. Марфа — так звали жену Кириллова — сердито наполняла миску Пети, хотя в душе у нее шевелилась жалость к мальчику, и она с ужасом думала: что, если бы один из ее детей был в таком положении? Необходимо было обмыть этого замарашку, чтобы положить спать со своими детьми. И вот она принялась его мыть. Надела на него старую рубашку и, всмотревшись, заметила, что мальчик очень хорошенький.