– Иншаллах! – прошептал послушник и еще раз перечитал записку.
Если это не глупая шутка, то надо что-то делать – бежать, спасаться, спасать деньги, спасать Зейнаб, хотя нет, она сейчас далеко, в центре города, на Унтер-ден-Линден, встречается с этим противным итальянцем, ей сейчас ничего не грозит…
Может быть, подняться к муфтию? Нет – Фадлуллах криво улыбнулся – пусть он узнает об этом последним… …мужчина посмотрел на часы и повернул ключ зажигания, – надо отъехать подальше, чтобы не повредило автомобиль. Как все настоящие мужчины, он любил женщин, оружие и машины.
В полуденной тишине медленно приподнялся купол мечети, выбросив в небо столб огня и дыма, потом, так же медленно, он опустился на место, словно крышка, накрывающая вскипевшую кастрюлю и только после этого раздался взрыв – громкий, страшный, выбивающий стекла окрестных домов, пошатнувший особняк муфтия, сорвавший листы железа с крыши доходного дома…
На смену ему пришли другие звуки – гибели и разрушения.
Как половина огромного арбуза, раскололся пополам купол, сбрасывая с себя зеленую кожуру изразцов и красное кирпичное крошево мякоти; треснула и обрушилась стена, подняв облако белой известковой пыли; покачнулся, замер, словно прислушиваясь к себе, и только потом упал минарет, сразу, как детская игрушка, рассыпавшись на множество кирпичиков; в раскрытой, без одной стены, мечети медленно, глухо падали каменные блоки, но не было ни стонов, ни криков, словно разрушение не коснулось людей или архангел Азраил перенес их сразу к вратам рая…
Часть первая
Торт из динамита
Глава первая
Не стреляйте в гитариста!
Я проснулся от запаха резеды.
Всю ночь мне снилось огромное поле, и мы со Светланой, держась за руки, бежали по этому полю куда-то вдаль, к солнцу, медленно поднимавшемуся из-за колючих кустов на далеком краю бесконечного ковра цветов.
Картинка была та еще, вульгарная, как сцена из советского фильма про счастливую колхозную жизнь, но просыпаться не хотелось, и я, здоровый мужик, боксер, разведчик и эмиссар Господина Головы, бежал по цветущему полю, вместе с любимой женщиной, бежал до тех пор, пока все настойчивей не стало биться в ушах сердце, все громче и громче, так, что я, наконец, проснулся.
Проснувшись, я почувствовал запах резеды и услышал настойчивый стук в дверь. Пришлось не только открыть глаза, но и встать, накинуть халат и отпереть дверь. На пороге стоял Паша, стоял и радостно улыбался.
От Паши тоже пахло резедой.
– Привет, – сказал он и прошел в номер. – Кофе будешь?
– Ага, – буркнул я, – и завтракать буду, и кофе пить.
– Сей минут! – весело отозвался Паша и снял трубку.
– Чем от тебя пахнет? – спросил я.
– Пахнет? – удивился Паша.
За две недели, что мы провели в гамбургской гостинице «Саксонский двор», я вроде бы неплохо узнал Пашу, бывшего при мне переводчиком, секретарем, телохранителем и стукачом, сообщавшим Петру Петровичу Сергачеву о всех моих телодвижениях на немецкой земле.
Паша – это было неизбежное зло, как плохая погода и реклама прокладок, с которым приходилось просто мириться, и я от нечего делать принялся Пашу изучать. Главной его чертой, которая сразу бросалась в глаза, была непосредственность.
Если Паша чему-либо радовался, издалека было видно – Паша радуется, если он чему-то удивлялся, то по всей фигуре было понятно – Паша удивляется.
Так вот сейчас Паша удивлялся.
– Пахнет? – спросил он. – Утром брился – лосьон пользовал, потом душ принял – значит шампунь был, потом дезодорант, потом туалетная вода, к тебе шел – жвачку жевал, много чем пахнет получается. А что?
– Да ничего, с утра запах привязался. Жрать хочу…
– Будет и жрать, – сказал Паша.
И точно – вошла горничная, принесла поднос с завтраком.
Кофейник, испускавший из гнутого носика душистый, видимый глазом аромат горячего кофе; сливочник, с густыми как желе сливками от больших грустных коров дармштадтской породы, таких больших и тяжелых, что им даже не вешают на шею колокольчик-ботало, потому что они не способны к бегу, а только к медленному передвижению по влажным, напоенным росой лугам земли Гессен; две чашки пожелтевшего от возраста старинного саксонского фарфора – живем-то мы в гостинице «Саксонский двор», и земля, на которой стоит Гамбург, именуется Нижняя Саксония; была еще изящная серебряная посудинка с невесомыми кусочками сахара…
И еще много всякого нужного для цивилизованного потребления утренней пищи в цивилизованной стране.
Паша налил себе кофе и закурил, не спрашивая разрешения, потому что пил кофе и курил в моем номере уже шестнадцатый день.
– Вот ты говоришь, запах с утра привязался…
Паша осторожно взял хрупкую антикварную чашку, сделал крошечный глоток кофе, закатил в восхищении глаза и, поставив чашку на место, закончил фразу:
– А я у горничной узнал – утром в гостинице тараканов травили, швабский дихлофос, он, оказывается, резедой пахнет.
Я вздохнул – сон окончательно развеялся – не было ни Светланы, ни цветущего поля. Наяву был только немецкий дихлофос с запахом советского цветочного одеколона.
– Ты ешь, а я тебе новость скажу, – Паша аккуратно выпустил дым в сторону неприбранной постели.
– Хорошую? – спросил я сквозь яичницу.
– Хорошую, – успокоил он. – Тебе привет от Наташи…
– Кто есть Наташа? – спросил я голосом немецкого офицера из фильма про войну и партизан.