— Ханна.
— Прошу прощения?
— Ханна. Вы только что назвали меня Кариной.
— Прости. Ты напоминаешь мне девушку, которую я когда-то знал. Ее звали Карина. У нее были такие же глаза, как у тебя.
Тишина заполняет салон машины после этого. Я смотрю в окно, слушая ритмичное «вум, вум, вум» шин, когда они вращаются по асфальту, задаваясь вопросом, сколько миль разделяет меня и мертвое тело того страшного человека. Меня гипнотизируют огни, проносящиеся сквозь черную ночь, мелькающие среди деревьев, успокаивая мои мысли.
— Я навещал свою семью и довольно хорошо знаю этот район. Скоро будет круглосуточный магазин, — говорит Олдермен. — Я сбегаю и принесу тебе что-нибудь теплое и сухое. Пока этого будет достаточно. Мы купим тебе что-нибудь получше утром, хорошо?
Он действительно не собирается сдавать меня копам? Меня охватывает облегчение. Я ждала, что мужчина пойдет против своего слова…
— Я еду до самого западного побережья, — говорит он. — Хочешь, можешь поехать со мной. Или я могу отвезти тебя куда-нибудь в другое место. Но мне нужно знать, что произошло, если хочешь, чтобы я помог тебе, Ханна. Мы договорились?
Как будто мужчина может читать мои мысли. Я осмеливаюсь искоса взглянуть на него, и на этот раз он не смотрит через ветровое стекло на дорогу. Олдермен смотрит прямо на меня. Наши взгляды встречаются, и он поднимает брови, ожидая моего ответа.
— Да, сэр, — тихо отвечаю я.
Он кивает.
— Тогда, полагаю, мы договорились.
ГЛАВА 17
ДЭШ
Я никогда не говорю о своей семье.
Ни с кем.
Парни знают, что мой отец — мудак. Они встречались с ним лично и довольно легко вычислили эту маленькую деталь о нем. На самом деле, это невозможно игнорировать. Парни знают, что отец постоянно пишет мне по электронной почте о моих оценках или о миллионе других вещей, из-за которых злится, и они знают, что я бешусь из-за всей этой хрени. Парни ничего не знают ни о моей покойной тете, ни о том, что моя мать и мой отец не так уж тайно ненавидят друг друга. Ненавидят меня. Ненавидят все в этом мире, теперь, когда Пенни в нем нет.
Однажды я подслушал, как мой старик говорил моей матери, что иногда ему нравится думать, что это она умерла, а он все еще женат на Пенни. Он так же выдал глупое откровение, что ему легко поверить, что я сын Пенни, потому что у меня ее глаза, ее форма лица и тот же нос, но я всегда разрушал иллюзию, когда открывал рот, чтобы заговорить, потому что моя личность слаба, не как у нее.
Парни ничего этого не знают.
Я в бешенстве, что Карина теперь знает об этом, но когда я открыл рот, то не смог заставить его закрыться.
После успешного избегания Пакса и Рэна всю ночь, я под таким кайфом, что вырубаюсь лицом вниз на диване в своей комнате и просыпаюсь через несколько часов с шариковой ручкой, впивающейся мне в щеку. Когда пришел, я выключил термостат, и теперь в моей спальне холодно, как в могиле. Неудержимо дрожу в одних боксерах и все еще под чертовым кайфом. Сейчас час ночи, и я так дезориентирован, что не знаю, кто я и где нахожусь.
Все возвращается по частям.
Я Дэш Ловетт.
Я в нашем доме.
Бунт-Хаусе.
Мои друзья в своих комнатах, спят... подождите, нет. Звуки хардкорного металла доносятся до меня сквозь статическое шуршание телевизора, установленного на стене моей спальни, что означает, что Пакс все еще не спит.
Я в Нью-Гэмпшире.
Девушка, которая мне нравится, спит в своей комнате на вершине горы.
Я... ого. Блин, жизнь иногда бывает странной. Я наследник гребаного поместья в Англии. Насколько это странно?
Такое чувство, что пока я спал, мне в рот вывалили половину пустыни Сахара и мой член такой твердый, что на самом деле чертовски больно. Это всегда происходит, когда я под кайфом — странная физиологическая реакция, которая скорее мешает, чем развлекает. Не то чтобы у меня были проблемы с тем, чтобы мой член был твердым, когда я не под кайфом. Но, черт меня дери, если я немедленно не начну щеголять стояком в ту самую секунду, когда небольшое количество ТГК8 попадет в мой кровоток. Сев, сжимаю член, чтобы посмотреть, притупит ли это пульсацию между ног, но от этого становится только хуже. Думаю, у меня был стояк в течение нескольких часов, потому что яйца болят, словно они боксерские груши и Коннор МакГрегор только что проехался по ним.