– Вы делаете мне больно, – говорила она, глядя, как девочки дерутся, таскают друг друга за волосы, вцепляются в глаза, бьют кулаками по лицу. – Очень, очень больно.
На девочек этот воспитательный прием действовал. Но не на Мелони. Миссис Гроган любила ее больше всех, но завоевать ее расположение была бессильна.
– Если ты заболеешь, Мелони, мне будет больно. Оденься, пожалуйста, – плачущим голосом просила миссис Гроган (за что и получила прозвище Плакса). – Ты совсем раздета. Мне очень, очень больно смотреть на тебя.
Но Мелони сидела не шелохнувшись, не сводя глаз с Гомера. Она была крупнее миссис Гроган, слишком велика для детского приюта. Слишком велика для удочерения. Девочкой ее уже не назовешь, думал Гомер. Выше сестры Эдны, выше сестры Анджелы, ростом почти с д-ра Кедра, тело как налитое. Гомер уже несколько лет не участвовал в гонках на трех ногах, но знал, что Мелони очень сильная. Он именно из-за нее отказался от гонок. Ведь бегать-то в паре приходилось с ней – они в приюте самые старшие.
Читая «Джейн Эйр», Гомер старался не глядеть на Мелони, стоило поднять на нее глаза, он чувствовал своим бедром ее бедро. Он знал, она недовольна, что он не участвует в гонках. И еще он боялся, вдруг она поймет, что его волнует ее полнота, что полнота кажется ему, сироте, даром Небес.
Чувствительные сцены из «Джейн Эйр» (слишком чувствительные для Гомера) исторгали слезы из глаз девочек, миссис Гроган громко вздыхала, даже всхлипывала. А Мелони, слушая эти умильные сцены, начинала тяжело, прерывисто дышать, как будто они будили в ней едва сдерживаемый гнев.
Конец четвертой главы оказался последней каплей.
– «Тот вечер отличался особым покоем, разлитой в мире гармонией, – прочитал Гомер и, услыхав злобное шипение, храбро продолжал дальше: – Бетси рассказала мне несколько очаровательных историй и спела свои нежные песенки. – К счастью, оставалось всего одно предложение, но могучая грудь Мелони уже пришла в движение. – Даже в моей жизни (щебетала Джейн) проглядывало иногда солнышко», – успел прочитать Гомер заключительную фразу.
– Проглядывало солнышко! – взорвалась Мелони, возмущенная, на ее взгляд, явной фальшью. – Пусть бы приехала сюда! Посмотрела, как здесь проглядывает солнышко!
– Ах, Мелони, – вздохнула миссис Гроган. – Ты причиняешь мне боль.
– Солнышко! – взвилась опять Мелони.
Вся спальня заволновалась. Девочки полезли под одеяло, некоторые заплакали.
– Мне так больно от твоих слов, – лепетала миссис Гроган. – Я этого не вынесу.
Гомер поспешил уйти, глава все равно кончилась. На этот раз к хихиканью, обычно сопровождавшему его уход, примешивались всхлипывания и саркастические возгласы Мелони.
– Проглядывает, как же! – кричала она вслед Гомеру. – Может, где и проглядывает.
– Ты нам всем делаешь больно, – увещевала ее миссис Гроган.
Ночь снаружи была полна запахов. Пахло не только опилками, но еще чем-то едким – не то духами из бывшего борделя, не то застарелым потом из зальцы для игры в бинго. И ко всему примешивались идущие от реки испарения.
В отделении мальчиков его уже ждали. Младшие успели уснуть. Остальные лежали с открытыми глазами и ртами, как птенцы в гнезде, ожидающие пищи. Гомеру казалось, он кормит их своим голосом и они вечно просят еще. Как от сытости, от чтения у них начинали слипаться глаза, но сам Гомер не мог заснуть. Он лежал после вечернего благословения; в темноте еще витали его отголоски. И он жалел, что спит не в детской с младенцами – их плач наверняка действует усыпляюще.
Сироты постарше мешали ему спать, производя различные шумы. Один из Джонов Уилбуров спал на прорезиненной простыне, и Гомер бодрствовал в ожидании, когда Джонни наконец помочится. Иногда он будил мальчика, вел в туалет, нацеливал маленький пенис и шептал: «Пи-пи-пи, Джон Уилбур. Писай здесь, писай!» Спящий мальчик оседал у него в руках, не чая вернуться в постель, в родную теплую лужу.
Иногда же, выйдя из терпения, Гомер подходил к кровати Джона Уилбура и шепотом приказывал: «Писай!» Приказ исполнялся незамедлительно.
Более печально дело обстояло с больным маленьким Фаззи Буком, «крестником» сестры Анджелы. Фаззи мучил постоянный сухой кашель. Красные глаза слезились. Спал он внутри палатки с увлажнителем воздуха: водяное колесо с вентилятором, приводимое в действие батарейкой, разбрызгивало всю ночь в палатке водяной пар. Грудь Фаззи хрипела, как будто в ней работал маленький, теряющий обороты моторчик; влажные, прохладные простыни, которыми он был обернут, трепыхались всю ночь, как поверхность огромного полупрозрачного легкого. Водяное колесо, вентилятор, затрудненное дыхание Фаззи – все это сливалось в один протяжный шум; если бы что-нибудь одно вдруг умолкло, Гомер не понял бы, какие два звука продолжают жить.
По мнению д-ра Кедра, у Фаззи Бука была аллергия на пыль, а мальчик родился и все годы жил в бывшей лесопильне – не самое лучшее для него место. Но ребенку с хроническим бронхитом не так-то легко подыскать семью. Кто согласится денно и нощно терпеть этот надсадный кашель?
Когда кашель Фаззи Бука становился невыносим, когда легкие, водяное колесо и вентилятор – все, что поддерживало жизнь Фаззи, – начинали сверлить голову, Гомер, неслышно ступая, шел в детскую. Там всегда дежурила одна из сестер. Они обычно не спали, подходя то к одной кроватке, то к другой. Иногда младенцы, как сговорившись, вели себя тихо, дежурная сестра засыпала, и Гомер на цыпочках проходил мимо нее.
Однажды в детской он увидел мать, отказавшуюся от ребенка. Она не искала свою малышку, просто стояла в больничном халате посреди детской с закрытыми глазами, впитывая в себя запахи и звуки спящих младенцев. Гомер боялся, что она разбудит сестру Анджелу, дремавшую на дежурной койке, и сестра Анджела на нее рассердится. Медленно, осторожно, как, по мнению Гомера, надо обращаться с лунатиками, он отвел женщину в палату для матерей. Матери часто просыпались, когда он заглядывал к ним, просили пить, и он приносил им стакан воды.
Женщины, приезжавшие делать аборт, редко оставались на ночь. После абортов приходят в себя быстрее, чем после родов. Д-р Кедр заметил, что они предпочитают приехать спозаранку и уехать в тот же день с наступлением сумерек. Днем плач новорожденных не так слышен из-за шумных игр старших детей, разговоров матерей и сестер, а именно детский плач особенно волновал женщин после аборта. По ночам, если не считать журчания, доносившегося изредка с кровати Джона Уилбура, и кашля Фаззи Бука, все было тихо. Разве что ухнет сова или заплачет младенец. Не составляло труда заметить, что женщинам после аборта тяжело слышать их плач. Роды принимаются не по графику, зато аборты д-р Кедр всегда назначал на утро, после чего женщина днем отдыхала и вечером покидала приют. Некоторые жили далеко, он советовал им приезжать накануне: на ночь он даст снотворное, а за день успеют набраться сил для обратной дороги.
Женщины, приехавшие вечером, никогда не ночевали в одной палате с пациентками на сносях или уже родившими. Гомер, бродя в бессонные ночи по Сент-Облаку, видел, что лица у этих женщин во сне так же тревожны, как лица родивших или готовых родить. Гомер пытался представить себе, среди спящих и бодрствующих, лицо собственной матери. Куда она уехала после родов? А может, ей и некуда было ехать? Что в те дни думал его отец (если знал, что будет отцом), пока она здесь лежала? И вообще, знала ли она, кто отец?
Женщины иногда спрашивали его:
– Это у тебя практика?
– Ты будешь врачом, когда вырастешь?
– Ты тоже сирота?
– Сколько тебе лет? Тебя не усыновляли?
– Может, тебя взяли, а потом вернули?
– Тебе здесь нравится?
И он отвечал:
– Можно сказать и так.
– Наверно, буду, доктор Кедр – очень хороший учитель.
– Да, сирота.
– Скоро шестнадцать. Были попытки, но усыновление не для меня.
– Я сам захотел вернуться.
– Да, мне здесь нравится.
– Значит, ты отказался бы, если бы кто захотел тебя усыновить? – спросила одна из женщин, с огромным животом под туго натянутой простыней.