В дворницкой Кефирова превалировал строгий беспорядок. Все вещи, будь то лопата или книга, лежали и стояли сплошь не на своих местах.
— Неси его сюда! — распорядился Кефиров при виде Гудвина со мной на закорках. — Сажай! Прислони лучше!
— А где?! — спросил я, собираясь с мыслями.
— Везде! — отозвался Кефиров, прилично обождав продолжения. — Везде и в большом количестве!
— Это не «Метрополь», — определил я на глаз, обозрев полуподвальное помещение.
— Нет, — подтвердил дворник-аспирант. — Но и не пельменная.
Гудвин распечатал бутылку, и наступила долгая зимняя ночь.
С утра, открывши глаза, первым я увидал опять же Гудвина.
— На работу опаздываю! — пояснил он, разливая «огненную воду». — Скоро Новый год! А там и Рождество. Самая урожайная пора! Богомольцы ордой повалят!
— Какой год? — Я неуверенно взял стакан.
— Еще какой! — вклинился в беседу Кефиров. — С наступающим!
Он клубился и потел, стаскивая ватник. Расчистка снега вернула ему утраченную бодрость. Чего нельзя было сказать обо всех остальных.
— Му-му! — позвал Кефиров, заглядывая под шкаф. — Где ты, чертова устрица?!
Черепаха нашлась за оцинкованным ведром с букетом уборочного инвентаря. Кефиров налил ей в блюдце молока и присоединился к застолью.
— А почему Му-Му? — свертывая «козью ногу» из табака недокуренных «бычков», полюбопытствовал Гудвин.
— Глухонемая, — был краток аспирант.
Закусив после третьей, Кефиров пустился во все тяжкие. Что там Родион с его философскими чтениями!
— Сидение сиднем — вот корень зла моих соотечественников, — начал он.
— А моих?! — насторожился Гудвин.
— И твоих, — великодушно взял его в свою компанию Кефиров. — Вспомнить хоть Илью Муромца. Тоже и Емеля-щукарь. Печка — и весь сказ. Между тем согласно утверждениям Лао Цзы, жизнь человека — не что иное, как возвращение домой. Человек всегда рождается на чужбине. Чужбина — его родина, но не дом. Блуждая по дорогам судьбы, человек подсознательно ищет единственно верный путь. Причем, заметите, вслепую. Не случайно слепец Гомер отправил после взятия Трои хитроумного Лаэртида за семь верст киселя хлебать. Одушевленная метафора поэта стремилась в родную Итаку с упорством, превосходящим олимпийское сопротивление. Так и мы превосходим его. Так я его превосхожу.
— Здравия желаю, ваше превосходительство, — пробормотал я, поднимая чарку.
— Да! — Кефиров выпил и продолжил: — Таковы греки! Одиссей отдавал себе отчет, какие препятствия возникнут на его многотрудном пути. Ну, или догадывался. Лень и Страх — вот Сцилла и Харибда нашего бытия.
— И менты, — уточнил Гудвин.
— Но что ожидало Одиссея в конце его жизненного пути?! Что ждало его, как отравленная змея в каменной засаде?! — вопросил, поглядывая на нас торжествующе, Кефиров.
— Заначка? — предположил Гудвин.
— Пенелопа! — Кефиров вскочил и обежал вокруг стола. — Одиссей, конечно, знать этого не мог! Но Гомер знал! Он вывел себя в образе слепого верного пса и кинулся наперерез хозяину, чтобы предупредить его! Но он, слепой жалкий пес, не мог говорить! Он мог только сочинять гекзаметром!
— Да! — Гудвин тронул повязку, прикрывавшую выбитый глаз. — Не повезло мужику!
— Выпьем же за тех, кто в море и никогда оттуда не возвращается! — провозгласил Кефиров. — За вечных странников, братия! За Агасферуса!
— Собирались эллины толпою на далекий остров Сахалин… — Я подцепил из банки опенок и уронил обратно.
Таких банок с опятами каждую осень присылала ящика три-четыре аспиранту его тетка. Чтоб было чем закусывать.
— В магазин бы сходить, — озаботился Гудвин состоянием наших дел.