Когда я спрашиваю Веронику Крофт-Джонс, не возражает ли она против записи нашего разговора, она бросает на меня странный, подозрительный взгляд, словно я предложил прослушивать ее телефон.
— Это выглядит так по-деловому, — говорит Вероника. — Так официально. Вы должны мне показать, что именно попадет в книгу. Я имею в виду мои слова.
Я обещаю. Сегодня на ней белый костюм из какой-то грубой ткани, с очень короткой юбкой. Она закинула ногу на ногу, и ее привычка покачивать свисающей ногой вызывает у меня раздражение. Я включаю диктофон, проверяю его и спрашиваю Веронику о ее родителях. Кем был Джеймс Бартлетт Киркфорд и как Элизабет Нантер с ним познакомилась? Она знает их историю и не собирается ее скрывать. Я когда-нибудь слышал о ее бедной тетке, Доротее Винсент? Мне вспоминаются поезда и смерть бедняжки Элинор. Да, киваю я, она жила в Манатоне, это сестра Сэмюэла Хендерсона. Так вот, говорит Вероника, Киркфорд был другом мужа ее дочери Летиции, хотя и намного младше его. Они познакомились в доме Летиции в Уимблдоне. «Папочка», как до сих пор его называет Вероника, служил в таможенном и акцизном ведомстве, но «имел и личное состояние».
Я спрашиваю о ее брате Кеннете. Нога снова начинает раскачиваться. Вероника отвечает, что совсем не помнит Кеннета, она была слишком маленькой, когда он умер.
— Дифтерия, — говорит она. — В те времена от нее умирало много детей. Видите ли, бедный папочка не мог пойти на войну, на Первую мировую, хотя прямо-таки рвался на фронт. У него была больная нога, но люди этого не знали, и кто-то прислал ему белое перо[45]. Просто отвратительно.
Вероника вышла замуж в 1946 году в возрасте двадцати девяти лет, но ее сын Дэвид родился только четырнадцать лет спустя. Я замечаю — дерзость с моей стороны, — что, по странному совпадению, именно столько лет прошло от свадьбы родителей Генри до его рождения. Нога медленно раскачивается, словно хвост разозленной кошки.
— Одно с другим никак не связано, — говорит Вероника. — Мы с мужем были друг для друга всем. Нам было абсолютно безразлично, появятся ли у нас дети.
Я говорю, что хочу показать ей письмо, и вытаскиваю то самое, написанное Патрисией после рождения Дэвида. Нога перестает раскачиваться и буквально шлепается на пол. Колени тесно прижимаются друг к другу.
— Где вы это взяли?
— У Дэвида. Оно было среди других семейных писем.
— Полагаю, вы хотите сказать, что получили его от Джорджины. Я нисколько не удивлюсь. В современном мире уже не осталось ничего личного. Я дала эти письма сыну исключительно для составления генеалогии.
Я спрашиваю, не откажется ли она ответить на один вопрос по поводу письма. Вид у Вероники явно возмущенный, а белое пергаментное лицо багровеет.
— Продолжайте, — говорит она. — Если мне не понравится вопрос, я не буду отвечать.
Она читает письмо так, словно видит его впервые.
— Чего боялась ваша кузина? Что могло быть не так с Дэвидом? Синдром Дауна?
— То есть, что он окажется монголоидом?[46] Сегодня всему дают такие нелепые названия… Да, именно это и подозревала Патрисия. По крайней мере, мне так кажется. Должна вам признаться, хоть она и моя кузина, это была очень глупая, истеричная женщина. — Вероника напрочь забыла, что разговор записывается. — Разве вы не видите, что это абсурд? Дэвид, самый умный человек в Лондоне…
Я снова перевожу разговор на ее бабушку и дедушку, и Вероника напоминает мне, что Генри умер задолго до ее рождения. А бабушку Эдит она очень любила, в основном потому, что та разрешала играть на пианино в гостиной дома на Альма-сквер, тогда как бабушка Киркфорд считала, что детей не должно быть видно и слышно. И еще она помнит, как Эдит рисовала.
46
В прошлом детей с синдромом Дауна называли «монголоидами», из-за характерной внешности.