Вечером того же дня ему позвонили со Старой площади и спросили, удобно ли ему будет завтра в пятнадцать часов заехать в Администрацию – уточнить пару вопросов. Как ни странно, но он не связал одно событие с другим. Откровенно говоря, отец Вилена просто не понимал масштабов казнокрадства, расцветшего с его молчаливого согласия. Умные люди, в свое время купившие на корню его доверие, не были бы такими умными, если бы отдавали ему больше, чем требовалось для удержания его в узде. Именно поэтому карьерный дипломат шел на Старую площадь в приподнятом настроении, уверенный в скором новом назначении, возможно, даже со значительным повышением.
Получив пропуск, он поднялся на шестой этаж здания брежневской постройки, почти незаметного, если смотреть со стороны Политехнического музея. Встретивший его мужчина лет пятидесяти представился Вадимом Вениаминовичем Жомовым, полковником в отставке, консультантом Контрольного управления Администрации. Прием на таком низком уровне сразу испортил радужный настрой визитера. Полноватый типичной неспортивной дряблостью партийного функционера эпохи застоя, в толстых очках, делавших его взгляд похожим на взгляд декоративной рыбки телескопа, рассматривающей вас из зеленоватой мути аквариума, Вадим Вениаминович был приветлив и многословен, расспрашивал о работе и семье, явно стараясь произвести впечатление своего парня. Так и не назвав определенно цели их встречи, он продолжал пытаться поддержать беседу, пока его «моторола», которую он не выпускал из рук, не начала бесшумно вибрировать. Вытащив тоненький прутик черной антенны и откинув крышку микрофона, он, как-то пригибая голову вниз, без приветствия, торопливо то ли проговорил, то ли прошептал: «Да, да, сейчас спускаемся».
– Давайте выйдем на улицу! – обратился он к обескураженному дипломату. – Там с вами еще хотят люди переговорить, давайте я пропуск отмечу.
Выйдя на Ильинку, они прошли метров пятьдесят в сторону Кремля, когда черный «Брабус», грозно урча мотором, как ни в чем не бывало пересек встречную и, наехав передним колесом на тротуар, резко остановился, перегораживая путь отцу Вилена, шагавшему справа от отставного полковника. Тот распахнул заднюю дверь внедорожника и уже резким тоном предложил присесть в машину. К еще большему удивлению забравшегося не без труда на заднее сиденье и вконец растерявшего свой обычный апломб международника, Жомов захлопнул за ним дверь, совсем уже невежливо промямлив что-то вроде «счастливо оставаться», – и, развернувшись по-военному, на каблуках, рысцой потрусил обратно, под защиту незыблемых стен Администрации.
Первым побуждением Алексея Владимировича было немедленно выйти вон из пропахшего дорогим парфюмом и табаком затюнингованного «гелика», но форсированный движок последнего выдал все свои шестьсот лошадей, и его просто вдавило в жесткую спинку заднего сиденья. Пролетев пару сотен метров, они так же резко и неожиданно затормозили возле Гостиного двора. Обернувшийся к нему с переднего пассажирского сиденья человек с лицом, которое по системе Ломброзо можно было безошибочно отнести к склонному к насилию в самых разнообразных формах, произнес медленно, процеживая слова между рядами золотых зубов:
– Ты, значит, банком управляешь?
– Каким банком? Кто вы такие? – пролепетал он, стараясь не заикаться и не выдать панический страх, внезапно пронзивший его и не позволяющий даже сделать попытки открыть дверь и выбраться из злополучной машины. Сидевший за рулем молодой верзила, вполоборота повернувшись назад, внезапным точным движением отвесил ему оплеуху и, посмотрев в бессмысленные от боли и унижения глаза очередной жертвы, ударил его еще пару раз, сначала так же открытой ладонью, а потом сжатым кулаком точно в нос, из которого немедленно потекли коричневые сопли.
– Салон испачкаешь, химчистка с тебя, козлина, – покопавшись в бардачке, водила вытащил оттуда тряпку, которой протирал салон, и сунул ее сидящему сзади и в полубессознательном состоянии размазывающему по лицу кровь Алексею Владимировичу.
– Ладно, слушай сюда! – процедил золотозубый, короткими затяжками быстро докуривавший сигарету. Он держал ее между большим и указательным пальцами по старой привычке прикрывать папиросы от магаданских ветров. Его кулак казался синим от перстней и зловещего черепа, искусно вытатуированных лагерным кольщиком. – Ты поднял хорошие бабосы, только жрать в одну харю – это западло. Отдашь на общак десять лямов зелени, это наша доля, и не спорь, мы в курсах по теме и все цифры знаем. Тебе даем сутки, принесешь единицу, остальные до Пасхи собери. Отдашь вовремя – никаких штрафов, и тогда встретишься с нашими старшими, они скажут, как дальше жить будешь, – сказал он.