Много лет назад, в самом начале трехмесячных сборов для принятия присяги после пяти лет на военной кафедре, Алексей Владимирович, тогда просто Леха, как и все курсанты, в кирзовых сапогах и портянках с запекшейся кровью, регулярно сочащейся из мозолей, кое-как ковылял в строю, выкрикивая слова песни о солдате, собирающемся вернуться через два года при условии ожидания его девчонкой, плакать которой не рекомендовалось. Других вариантов развития событий песня не предполагала, и единственным утешением Лехи было только то, что он не солдат, а курсант, и ждать его надо не два года, а всего-то три месяца. Однако сокращение срока, даже такое значительное, мало что меняло, учитывая непростые обстоятельства непростых людей. Девушка, на которую Леха положил глаз, была весьма привлекательна собой, но проблема коренилась совсем не в этом. Она была дочкой ответственного работника международного отдела ЦК КПСС, и помимо пары дюжин джинсов типа «Леви Страус» и прочих чуждых советской молодежи шмоток могла похвастаться бóльшим числом женихов, чем было у пресловутой Пенелопы за двадцать лет скитаний Одиссея. Сам молодой курсант тоже был не из крестьян. Его семья твердо удерживала позиции в партийной элите одной из пятнадцати социалистических республик, входивших в тогда еще казавшийся незыблемой твердыней СССР. И все же этого было недостаточно для настоящего успеха на таком уровне. Удача улыбнулась Лехе, когда будущий тесть, которого не на шутку расстраивала почти патологическая привычка дочери путать акцент aigu с акцентом grave, не говоря уже о circonflexe в письменном французском, узнал, что потенциальный жених без ошибок и хорошим слогом способен излагать свои мысли и чувства на этом языке. Тогда он, взвесив все за и против и справившись в кадрах о родословной претендента, благословил их взаимоотношения как «полезные». Как ни крути, а английский был не в счет, им владели все надеявшиеся попасть на работу в МИД. Переписка на языке Вольтера придавала неописуемый шарм его длящимся уже почти год отношениям, но в глубине души Леха понимал, что положение его зыбко, особенно сейчас, когда он в курсантской робе часами марширует на залитом солнцем плацу. Вчера он засунул в почтовый ящик уже пятое письмо, и его очень тревожило отсутствие какого бы то ни было ответа. Это не помешало ему заснуть сразу после того, как прозвучала команда «отбой» и покрытая раздражением от холодной воды и бритья тупым лезвием щека коснулась подушки. Он даже успел посмотреть короткий сон, в котором пробирался по крымским скалам, а его двоюродная сестра с каким-то парнем кричали ему что-то с лодки, и сестра держала в руке огромную камбалу. Он отчетливо слышал их возгласы «вставай, вставай!» – и правда скала, на которой он лежал, была скорее плоской, чем вертикальной, и не было смысла цепляться за нее пальцами, можно было просто встать. Встав и отряхнув прилипший к нему песок, он удивился, услышав опять тот же голос, на этот раз над самым ухом: «Вставай!»
Открыв глаза и непонимающим взглядом уставившись на дневального, тормошившего его за плечо, Леха понял, что спал. Ему велели одеться, и вслед за дневальным, прихрамывая на натертую ногу, он пошел через плац в штаб части. Они остановились возле двери с табличкой, на которой черными буквами было написано: «Особый отдел».
Первым ощущением будущего Полномочного посла в молодой африканской республике, после того как он врубился, куда его привели, было легкое головокружение и неприятная резь в области надпочечников, выделивших слоновьи порции кортизола. Леха сразу вспомнил, как месяц тому назад его товарищи из институтской общаги затащили его на какую-то сомнительную вечеринку, где почему-то возник довольно скользкий разговор на тему Солженицына, и он вместо того, чтобы открыто и четко выступить против «солжеца», как принято было в общении партийных аппаратчиков именовать Александра Исаевича, решил отмолчаться, не желая портить и без того натянутые отношения с сокурсниками. Не без труда справившись с закостеневшими мышцами спины, он вошел в небольшой чистый кабинет, ярко освещенный лампами дневного света. Сидевший за столом парень в капитанских погонах был не намного старше, чем он, ну может, лет на пять-шесть. Черные как смоль волосы были разделены ровным пробором и зачесаны на правую сторону. Не обращая внимания на вошедшего и представившегося по форме курсанта, капитан продолжал усердно протирать стекла очков, то поднося их к лицу, то отодвигая от себя необычно длинной рукой и глядя через стекло на свет прищуренным глазом. Наконец их чистота, по-видимому, удовлетворила особиста, и он, нацепив очки себе на нос, уставился на вошедшего.