Бендель, расхохотавшись, потянулся за кофе. Сабина тоже захихикала, беззвучно, как совсем молоденькая девочка. Герр Хоффер решил сменить тему.
— На прошлой неделе у нас с герром штурмфюрером Бенделем был очень интересный разговор, помните?
Бендель рассеянно нахмурился.
— Он считает, что наш восхитительный Якоб Бек, наш Hausandacht, не должен висеть рядом с Иоганном Кристианом Фоллердтом, то есть с Landschaft mit Ruinen.
— Посредственная копия, оригинал в Магдебурге. Это я про Фоллердта.
— Как бы то ни было, если придется воевать, все картины надо будет убрать в убежище.
— Именно об этом мы и спорили, — сказал Бендель. — Мы обсуждали будущее, дорогая фрау Хоффер. Мы с вашим мужем смотрим вперед, не оглядываясь. "Кайзер Вильгельм" засверкает брильянтом в культурном великолепии рейха.
— Герр Бендель считает, что пейзажи и жанровые сценки не должны висеть вместе. Вопрос не в качестве. Ну что ж, пусть мы не всегда во всем согласны, зато у нашего Музея есть посетитель.
— Генрих, пожалуйста, не говори о работе. Очень скучно слушать о том, что не имеет к тебе отношения.
Она со значением улыбнулась Бенделю. Который — чтоб его! — понимающе улыбнулся в ответ! И вот тогда, если герр Хоффер ничего не напутал, Бендель положил руку ей на спину.
— А вы слышали, фрау Хоффер, что мы только что взяли Прагу?
Здесь мое царство. Подданных у меня нет. Тощий очкастый старик принес мне новый карандаш и обнял за плечи. Может быть, я скоро испишу все их карандаши, все карандаши в Германии, в мире.
24
В самом дальнем и темном закоулке подземелья у больших плоских камней Перри опорожнил мочевой пузырь. Эта процедура всегда отнимала у него кучу времени, струя пресекалась и через секунду возобновлялась вновь. Нервы, что ли. Если честно, валявшийся на полу мертвец с выеденными щеками и открытыми глазами внушал ему ужас. Да еще запах — он и сам внес в смрад лепту, — просто кошмар, хотя за войну он уже успел притерпеться к обычному зловонию подвалов: к смешанному запаху оружейной смазки, пота, мокрой штукатурки, вяленого мяса, испражнений в жестянках из-под пайков, коптящих масляных ламп и гнилой картошки. Этой поганой гнилой картошки!
И еще аромат Голландии (их, еще не обстрелянных, направили в приграничную зону): кипы сохнущих табачных листьев на каждой ферме, как на картинах Де Хоха или Вермеера, если бы не разгром вокруг.
Свет все еще играл на дереве, тканях и стекле в точности как у Де Хоха и Вермеера, настоящий свет вечности, только дерево было расколото, ткани изорваны, стеклянная посуда разбита. Лишь в Голландии и больше нигде, как ему казалось, освещение увековечивает миг бытия.
Может, конечно, он смотрел на Голландию такими глазами только благодаря своим занятиям по истории искусства. Другие-то ничего подобного в Голландии не увидели, ибо ничего не читали, кроме комиксов, «Янки» да "Звезд и полос". Если они их, конечно, читали, а не просто проглядывали картинки. Иногда он чувствовал себя профессором.
Затем их перебросили на юго-запад, в окрашенные кровью бельгийские снега (похоже, в Голландию они вобоще попали по ошибке), чтобы вместе с остальными дивизиями и с английскими частями двинуться в Северную Германию. Порой он переставал понимать, в какой он стране и в каком времени, во сне происходит дело или наяву.
Возвращаться было еще рано, надо часок-другой выждать, пока все не угомонятся. Не хватало еще, чтобы его задержали как нарушителя дисциплины, любителя дармовой выпивки, яиц, девушек и трофейного барахла, ведь у него в планшете свернутый в трубку залог его будущего. Оказаться в части к рассвету будет в самый раз. Неизвестно, сколько еще они здесь простоят. Может, их передислоцируют завтра, а может, и нет. Даже капитан в разговоре с майором ничего не выяснил. Мембрана у военного телефона в бакалейной лавке, где у части командный пункт, громкая. Когда они доберутся до Берлина, вот где будет пекло. Перри надеялся, что русские не кинутся на них как сибирские волки. Есть ли в Сибири волки?
— Ты знаешь, о чем я, — шептал он сам себе, пока мочился. — А что? Имею право.
Больно уж погано было на душе. А пошепчешься сам с собой — и вроде легче становится.
Интересно, Моррисон успел перекинуться словечком с той женщиной, что выкрикивала чье-то имя, склонившись над дырой в своде? Какое, кстати, это было имя — Герман, Генрих?
У него точно инфекция, все из-за грязного белья. Жжет огнем, когда ссышь. И ворчанием делу не поможешь. Зараза поползет вверх, доберется до пузыря, до почек, может, даже до печени и уморит его. Станут медики обращать внимание на больного с какой-то чепуховой инфекцией. Вот откуда этот постоянный озноб.
Перри подумал о фабрике термометров и галлонах вылившейся ртути, не оставлявшей на земле никакого следа. Прокатиться бы по жизни таким вот шариком жидкого металла, гладким, незапятнанным, ни за что не цепляющимся.
Клочок туалетной бумаги — на что он? Вот разве промокнуть головку члена, чтобы не так щипало. Перри застегнулся и постарался отойти подальше от мертвеца, да и от прочих покойников тоже. Пусть себе лежат за кучами горелого барахла.
Он уже уложил в планшет свернутое в трубку полотно — правда, крышка до конца не закрывалась, и пришлось выкинуть пару замызганных карт, французский разговорник и краткий путеводитель по Парижу и городам Северной Франции. Они ему теперь без надобности. Была когда-то мечта побывать в Париже, подняться на Эйфелеву башню, полюбоваться на стройных красоток в Фоли-Бержер и, может быть, познакомиться с пухлогубой девушкой — ему такие очень нравились.
Придется час или два подождать.
Перри перебросил ремешок планшета через плечо, расчистил себе кусочек пола на изгибе подземелья, постелил рваное одеяло, сел, подумал, не погасить ли фонарик Моррисона, и погасил. Его окутала тревожная тьма.
Демократия на марше.
В потемках.
Я больна. Следовательно, я существую. Следовательно, я реальна, а это опасно.
25
Внезапно раздался жуткий звон, а потом еще долго звенело в ушах. Стены устояли. Остальные, казалось, не обратили внимания. Бесстрастие души стало в последнее время поводом для гордости, способом выживания. Герр Хоффер втайне радовался, что свечи настолько слабо освещают лица, что молчание не кажется таким мучительным. Как же они все устали. Уже два года никто толком не спал. Ни единой ночи. Даже чтобы добрести из одного мгновения в другое, приходилось прилагать усилия. Нельзя, нельзя думать об этом проклятом Бенделе. Сколько лет от него ни слуху ни духу — может, его уже и на свете нет.
Хильде Винкель перестала рыдать и вытирала глаза платком. Смущенно улыбнувшись, герр Хоффер убрал горячую, вспотевшую ладонь с ее лопаток.
Стены чуть подрагивали. Они как будто в поезде сидят, напротив друг друга. Низкая вибрирующая нота рокочет вокруг. Странное чувство: звуки стали осязаемыми. Судя по нахмуренным лицам, это терзало всех.
Тишину нарушила фрау Шенкель.
— Все-таки я считаю, герр Хоффер, что вам здесь не место.
— Что вы хотите сказать?
— Никак не могу выкинуть это из головы. Не стоило вам покидать семью.
— Разве я их покинул?
— Все-таки сегодня не простой налет. Сегодня наступит конец. Так или иначе. В общем, я не понимаю, почему вы здесь, когда должны быть с женой и детьми. Это ненормально, честное слово. К тому же у кого-то из них скоро день рождения, верно?
Все трое уставились на него. Он недоуменно нахмурился.
— Мой долг. Долг и.о. и.о. директора, фрау Шенкель.
Господи, у Эрики день рождения на следующей неделе! Восемь лет! Она хочет учиться играть на арфе!
— Но в здании Музея ничего нет, — вмешался Вернер. Как будто сговорились. С окровавленным носовым платком на плече он был похож на сумасшедшего официанта. — Это пустая скорлупа. Призрак. Даже герр Лозе не сидит на фабрике термометров.