В горле встал ком, и голос начал срываться на визг. Пришлось несколько раз прерваться, чтобы протереть очки и прокашляться.
— Вы не простыли, герр Хоффер? — поинтересовался Бендель.
— Нет-нет, благодарю вас.
Бригадефюрер помалкивал, но, казалось, получал удовольствие от сокращенной версии стандартной экскурсии. А когда наконец заговорил, в его голосе явственно проступил акцент, возможно норвежский. На норвежца он был вполне похож. Или на датчанина. Когда они остановились у картины Лукаса Кранаха, бригадефюрер высказал довольно странное предположение, что Кранах был евреем. И Бендель, и Хоффер принялись возражать, остальные смущенно молчали. Герр Хоффер дошел в своих возражениях до того, что практически машинально (а все от нервов!) произнес: "Неужели вы полагаете, что он висел бы здесь, будь он евреем?"
Все рассмеялись. Герру Хофферу нестерпимо хотелось спросить у бригадефюрера, нравится ли тому стопроцентный скандинав Эдвард Мунк, и от усилия, с которым он подавил в себе этот самоубийственный порыв, на лбу и. о. и. о. директора выступили капельки пота.
В зале XVIII века бригадефюреру, конечно, больше всего понравились обнаженные. Он продолжал помалкивать, выражение его лица не менялось, но судя по тому, как скользил его взгляд с одного полотна на другое, неповторимая скульптурность живописных форм от него не ускользнула. В зал XIX века вошли молча, как в церковь. Откуда-то снизу доносился голос секретаря, бригадефюрер посвистывал носом… Сзади неожиданно захихикала Сабина, шедший с ней рядом Бендель имел вид завзятого остряка. Оба не слушали. Обоим захотелось поставить по двойке.
— Этот, — сказал бригадефюрер, ткнув пальцем в Ханса Рихарда фон Фолькмана, — умер в тысяча девятьсот двадцать седьмом.
— По духу он принадлежит девятнадцатому веку, — объяснил герр Хоффер.
— Почему?
— Другая школа, другой стиль.
— Хотите сказать, он был хорошим художником? — спросил бригадефюрер.
Все засмеялись.
Их маленькая флотилия переместилась к Ловису Коринту.
— Еще один хороший художник?
— Я прямо-таки чувствую залах апельсиновой корки, — заявила фрау Лозе в огромной шляпе.
Этот момент запомнился герру Хофферу как один из самых неловких в его жизни.
— Коринт — очень интересный художник, — произнес он. — Он также представлен и в зале XX века, за этой дверью.
— Что же, был хорошим и вдруг стал плохим?
— В тысяча девятьсот одиннадцатом году он перенес удар.
Все снова рассмеялись, что было больно слушать. Поздние работы Коринта, яростные и дикие, нравились герру Хофферу гораздо больше классического натурализма, предшествовавшего удару. Комитет конфискации забрал из современной экспозиции две его картины, чтобы все немцы могли всласть повизжать и потыкать в них пальцами.
— Эти картины временно сняты с экспозиции, — добавил он.
— Я так и думал.
Судя по всему, бригадефюрер Айхлер считался непревзойденным остряком. Впрочем, вполне возможно, остальные уже захмелели от бесплатной выпивки. Бендель вел себя с Сабиной весьма галантно и даже поддерживал ее под локоток, бригадефюрер полюбовался Вильгемом Либлем и прекраснейшим Курбе, заинтересовался «Трубадуром» Августа Хольмберга (средневековая театрализованная вакханалия в обеденной зале) и одобрительно кивнул, увидев пейзаж Фолькмана, на котором холмы Айфеля напоминали американский Запад.
— Я словно перенесся туда, — сказал он, — и вдыхаю неповторимый айфельский воздух. Вот это мастерство.
Все дружно согласились. Герр Хоффер только что осознал, что число экскурсантов выросло. За исключением Бенделя и Айхлера к группе присоединилось еще как минимум пять офицеров СС. В воздухе стоял сладкий залах вина и сигарет. Герр Хоффер тоже чувствовал себя слегка навеселе.
Наконец они подошли к Ван Гогу. Бригадефюрер Айхлер встал рядом с жемчужиной коллекции "Кайзера Вильгельма" и сказал, постучав пальцем по раме:
— Расскажите мне об этом.
Его рука в черной перчатке принялась поглаживать свисавшую с ножен серебряную кисть с шишечкой в виде желудя. Распространенная эсэсовская привычка. Даже герр Хоффер признавал, что и ему пошла бы черная форма, длинная сабля и высокие сапоги с пряжками. Неудивительно, что мальчишки вступали в СС толпами. Он покосился на Бенделя — может, он сам хочет залиться соловьем насчет предмета своей одержимости. Но фуражка Бенделя покачивалась над русой головкой Сабины — он рассказывал ей очередной анекдот.
— Итак?
— Это картина Винсента Ван Гога.
— И что?
Экскурсанты не были уверены, смеяться им или пока не стоит. С трудом сохраняя самообладание, герр Хоффер рассказал о борьбе Ван Гога с искусством, его безгрешной нищете, о гении, который привел его писать картины на раскаленное солнцем поле. О безумии и самоубийстве герр Хоффер умолчал. Собравшиеся благодарно зашушукались, бригадефюрер равнодушно кивнул и наклонился вперед.
— А где художник? Здесь написано "Художник в окрестностях Овера".
Бендель, до того лихорадочно пытавшийся из-за спин других офицеров подать какой-то знак герру Хофферу, подошел поближе.
— Это очень интересный вопрос, — начал герр и. о. и. о. директора.
— Это название — обман, — вмешался Бендель.
— Обман?
Экскурсанты зашептались.
— Позвольте объяснить, — начал герр Хоффер. — Хотя, казалось бы, эти резкие мазки в водовороте пшеницы можно принять за человека за мольбертом, у нас нет уверенности в происхождении этого названия. Табличку прикрепили к раме примерно тогда же, когда картина попала в Музей, то есть около тысяча девятьсот двадцать третьего года.
— Почему вы не сменили название?
— Видите ли, некоторые ученые трактуют вот эту фигурку как крестьянина в большой соломенной шляпе, но другие с этим не согласны. Наши собственные исследования показали наличие в застывшей краске шелухи пшеницы, семян и даже мух. Значит, картина, как это часто бывало у Винсента, написана на пленэре. Поэтому, скорее всего, он просто изобразил то, что видел перед собой.
— Но сам себя он видеть не мог.
— Не мог, вот именно.
— Кстати, что он тут делает с граблями, если сено не скошено?
— Не думаю, что нам следует…
— Или, может, Ван Гог пририсовал его позже, — перебил Айхлер, тыча в герра Хоффера пальцем, будто вывел его на чистую воду. — У себя дома. Перед тем, как застрелиться!
Все воззрились на и. о. и. о. директора, которому внезапно сделалось жарко и как-то обморочно.
— Исключено, герр бригадефюрер, — возразил Бендель, выйдя вперед. Теперь все не сводили с него глаз. — Если даже оставить без внимания, что Ван Гог следовал скорее за Леонардо, чем за Рубенсом, и переходил от темных тонов к светлым. Если как следует вглядеться в мазки, то видно, что фигурка местами закрыта более бледными колосьями пшеницы. Ультрамарин крестьянской рубахи смешался с этими светло-желтыми мазками…
— Какая небрежность, — перебил Айхлер. — Надо было дать краске просохнуть. Нельзя торопить совершенство. — Все, кроме явно уязвленного Бенделя, закивали.
— Жаль, что картина не соответствует названию. Правда, "Крестьянин в окрестностях Овера" звучит хоть и не так эгоцентрично, зато менее, гм, привлекательно. Без сомнения, именно поэтому вы и не сменили название.