Ein' feste Burg ist unser Gott.
— Вернулись, герр Хоффер?
— Мой дорогой герр Вольмер, — произнес тот, опускаясь на стул, — я восхищен вашей отвагой.
— Какой еще отвагой?
— Что значит какой? Вашей! Кстати, я делал обход. Зашел убедиться, что у вас все в порядке.
— На чердак ходили?
— Гм, нет. Думаете, стоило?
— Эти ублюдки кидают зажигательные и фосфорные бомбы. Одна взорвалась на улице, сам видел, как она подпрыгнула. Мало ли, может, и на чердак такая угодила.
— Да, это возможно.
Герр Вольмер аккуратно сложил газету и положил ее перед собой, как драгоценную историческую реликвию.
— Не беспокойтесь, герр Вольмер, я туда немного погодя загляну.
— Незачем вам туда лезть. Подниматься высоко, да и не можете вы быть в двух местах одновременно, — сказал вахтер и поправил остроконечный шлем, который был ему великоват и поэтому сползал.
— Но ваше место здесь, герр Вольмер.
— Не переживайте, герр Хоффер. На чердак схожу я.
У герра Хоффера прямо сердце сжалось. Надо самому проверить чердак — нельзя гнать туда хромого герра Вольмера, да и пост надолго оставлять не следует. В Музее когда-то были четыре огромных чердака — настоящее чердачное царство с высоченными потолочными балками в лучших традициях швабских амбаров (архитектор был родом из Швабии). Позже, когда перекрывали стеклянной крышей Длинный зал, один чердак ликвидировали; оставшиеся же были темны, грязны, полны крыс и пауков. Картин там никогда не хранили. От одной мысли о зажигательной бомбе среди сухих деревянных балок по спине герра Хоффера пробежали мурашки.
— Разве мы не услышим, если на чердак упадет бомба?
— Конечно нет. Как нож сквозь масло пройдет.
— Герр Вольмер, только не надо про масло. Я отдаю наш недельный паек девочкам.
— Тем лучше для вашего здоровья, герр Хоффер.
— Как вы думаете, герр Вольмер, может, они прекратят бомбить? Кажется, поутихло. Бомбят где-то вдалеке. Наверное, это была ложная тревога, и они не…
— Небось, бомбят там, где СС, — перебил вахтер, прислушиваясь. — Чего на гражданских бомбы тратить. Они же не знают, — мрачно усмехнулся он, — что здесь собрались члены вермахта, все как один готовые погибнуть за родину.
Герр Вольмер ткнул пальцем герра Хоффера, который уныло кивнул в ответ.
— Сомневаюсь, что это достаточный повод нас бомбить, герр Вольмер. Видите ли, я не хочу, чтобы в Музей попала бомба.
— Разумеется, герр Хоффер.
— Музей необходимо сохранить для будущих поколений. Конечно, в нем немного чего осталось, но тем не менее это все еще Музей, а значит — место особое.
— Само собой, герр Хоффер.
— Невероятно прекрасен. Поэтому, если дело дойдет до самого худшего, разумнее всего будет поднять белый флаг и сдаться — исключительно ради потомков, герр Вольмер.
Герр Вольмер взглянул на и. о. и. о. директора, выпятив губу. Усы у него были по-старомодному пышными, кайзеровскими, взгляд — отнюдь не дружелюбным. Он с трудом поднялся, вытащил из чулана ружье и положил его на стол рядом со сложенной газетой, едва не задев герра Хоффера дулом. Ружье было старое, это бросалось в глаза сразу. Тем не менее ружье — это ружье. Даже из старого можно убить. Даже старик со старым ружьем может убить. Американцы долго думать не будут. Правила игры знали все: где начинают обороняться, туда и падают бомбы. На церкви, школы, музеи. Иногда даже на больницы и сиротские приюты. Он не понимал, как объяснить то, что случилось с Дрезденом, но наверняка и здесь имелась какая-то простая военная причина. Дуло блестело от смазки, приклад был отполирован.
— Все это очень впечатляет, герр Вольмер. Но как человек, стоящий во главе Музея и отвечающий за его сохранность, я вынужден запретить вам оказывать вооруженное сопротивление врагу. Это бессмысленное проявление героизма может подвергнуть опасности все, что здесь хранится. Вспомните Страсбургский собор в тысяча восемьсот семидесятом. Мы обстреляли его только потому, что французы устроили на башне наблюдательный пункт артиллеристов…
— Вы в каком звании, герр Хоффер?
— В каком я звании?
Вахтер постучал пальцем по своей фольксштурмовской повязке. Она была яркая, желто-оранжевая; орел и буквы вышиты фрау Вольмер — профессиональной белошвейкой. Повязка герра Вольмера смотрелась намного лучше тряпки, что украшала рукав герра Хоффера.
— Рядовой, — вздохнув, признался и.о. и.о. директора. — И не могу с этим смириться. Я не вхожу в состав вермахта, я гражданское лицо в дурацкой повязке. Вот, в чем правда, герр Вольмер. И ничего тут не поделаешь.
Герр Хоффер стянул повязку, больно задев рану на ладони, и, скривившись, швырнул ее на стол.
— В ней больше нет смысла, — продолжал он. — В данный момент значение имеет только моя должность в этом Музее, и как должностное лицо я прошу вас, герр Вольмер, не совершать самоубийства.
Герр Вольмер, и без того крупный мужчина, казалось, стал еще больше и даже в плечах раздался, заполнив собой полкомнаты. К его лицу прилила краска.
— Хватит с меня повязок, — сказал герр Хоффер, — нашивок и знаков отличия на военной форме. Посмотрите, к чему это нас привело. Без этих дурацких тряпочек нацизм ничего бы не добился. Вот что привело к катастрофе, герр Вольмер, — идиотские вышитые тряпочки! Маскарадные костюмы!
Он даже по столу стукнул. Герр Хоффер и сам не понимал, почему вдруг заговорил в таком тоне. Наверное, все дело в помещении — в этой крошечной и такой уютной комнатенке. Мысль о том, что герр Вольмер все испортит по глупости, из гордости и никому не нужного патриотизма, не давала покоя. Ружье лежало ровно на середине стола и выглядело очень легким, но герр Хоффер знал, какое оно на самом деле тяжелое. От него пахло машинным маслом. Из него можно убить. Ситуацию надо держать под контролем и не надеяться, что все образуется само собой. Герр Хоффер осмелился поднять на вахтера глаза. Герр Вольмер плакал. По крайней мере та часть лица, которую было видно за усами, сморщилась, а глаза блестели от влаги. И. о. и. о. директора это потрясло. Он не знал, что сказать, но обрадовался, что его речь до такой степени проняла герра Вольмера.
Потом герр Вольмер сказал:
— Герр Хоффер, вы предатель. Вы предали свою страну. Вы не хотите защищать родину от чужаков. И плевать я хотел на тех зазнавшихся сосунков, которые вывезли отсюда все, что имело хоть какую-то ценность. Но я люблю свою страну. Никто и никогда не говорил мне того, что сейчас сказали вы, герр Хоффер. Даже в окопах, когда мы замерзали, сидя по уши в грязи, никто и никогда не говорил таких ужасных слов, герр Хоффер.
Герра Хоффера бросило сначала в жар, потом в холод. Лицо горело. Краска стыда неподвластна доводам рассудка. Хуже дело обернуться не могло. Он поднялся, чтобы уйти, не в силах придумать внятный ответ, но герр Вольмер схватил ружье.
— Герр Вольмер, — раздался слабый голос, в котором герр Хоффер с трудом узнал свой собственный, — что вы делаете?
— Я вас расстреляю.
— Пожалуйста, уберите ружье.
— Вы дезертир, — ответил герр Вольмер, кивнув на смятую повязку на столе. — Предатель. Это военное преступление. Я выполняю свой долг.
— Герр Вольмер, американцы гонят нас от самой Франции, и теперь они у Лоэнфельде. Я не вооружен. У меня нет формы. А у них есть танки, пулеметы, гранатометы и бомбы. Моего командира в последний раз видели спешно покидающим город на велосипеде. Я не готов свести счеты с жизнью. А сейчас я отправляюсь на чердак выполнять свой долг.
Ружье дрогнуло. Оно легко может выстрелить, подумал герр Хоффер. Дуло смотрело ему в живот. Воспользовавшись наступившей тишиной, его желудок пронзительно заурчал. Если ружье выстрелит, то по всей комнате разлетится красное, коричневое и, наверное, розовое. У герра Вольмера дрожали руки. Шишковатый палец опустился на спусковой крючок. Какая ужасная смерть. Потом раздался выстрел, и герр Хоффер, падая, ударился головой о стол.
Я читаю Рильке. Его принес мне тот, кто показывает язык. "Если бы я возопил, кто вопль мой услышит в ангельских хорах?"[25]