42
Семнадцатифунтовый бризантный снаряд из семидесятишестимиллиметрового американского полевого орудия, установленного на окраине города в яблоневом саду за наскоро возведенным клинообразным заграждением из гофрированного железа, по касательной задел башню Музея и взорвался, обрушив крупные куски кирпичной кладки вниз на крышу, которая под тяжестью обломков местами прогнулась, но не загорелась. Удар сотряс своды подвала, а в комнатенке герра Вольмера зеркальце, которое было встроено в пейзаж со знаменитым альпийским озером Кенигзее, выскочило из креплений и разбилось, засыпав ноги вахтера серебристым крошевом.
За двадцать минут до этого в другой части города снаряд угодил в облицовочный камень на фасаде дома, где была квартира герра Хоффера, отскочил и шлепнулся на улицу, разбив асфальт.
Взрыватель сработал не сразу, и снаряд с дикой скоростью крутился, пока не уперся в низкий, не выше колен, парапет, из которого торчала железная решетка — ограждение, отделяющее палисадник многоквартирного дома от улицы. Буквально через несколько секунд другой снаряд — осколочно-фугасная граната из полевого орудия Ваффен СС на Шульштрассе — пробил крышу соседнего здания, взорвался внутри и зажег дом. Земля вздрогнула, валявшийся на улице снаряд подпрыгнул и тоже взорвался, ударная волна разнесла парапет, искорежила прутья решетки и направилась в сторону дома, обдав людей, прятавшихся в подвале, жаром и грохотом. Изуродованным фасадом и выбитыми окнами дело не ограничилось, взрывная волна обрушила перегородки и перекрытия в той части здания, которая выходила на улицу. Масса мелкого строительного мусора, которую порождает даже одна-единственная перегородка, стоит ей потрескаться, зашататься и сложиться бесформенной кучей, в облаке пыли покатилась вниз по лестнице и завалила дверь в подвал.
Люди в убежище, среди которых были Эрика и Элизабет Хоффер, оказались в западне.
Мало того, взрыв повредил электропроводку и разорвал трубы, подававшие горячую воду. Кипяток с шипением хлынул в комнаты, поднявшийся пар смешался с пылью. В непроглядном мраке подвала кричали люди. Кто-то включил фонарик — но это никого не успокоило. Две маленькие дочки фрау Хоффер тоже кричали. Они звали маму, но мамы не было — малышка Эрика упросила ее сходить за игрушечным зайцем. Любимый заяц остался на кровати, его висячие уши раскинулись на подушке, кожаный носик уткнулся в краешек покрывала. Эрика без него никак не могла. Она просто должна была втянуть в себя его запах, прижаться щекой и губами к мягкой шерстке, зажать его ухо между средним и указательным пальцем, а большой сунуть в рот. Девочка задыхалась во тьме подвала без своего мохнатого зайца, и фрау Хоффер побежала за ним наверх.
В ту самую минуту, когда герр Вольмер направил винтовку на герра Хоффера, Сабина упала, сбитая взрывной волной, в спальне, а их дочери закричали от ужаса.
Подвал с пугающей быстротой — видимо, через вентиляционные каналы — заполнялся паром, смешанным с дымом и пылью. Те, кто был посильнее, бросились на металлическую дверь (в 1942 году по приказу целленляйтера ее укрепили стальным листом), она не была заперта, но образовавшаяся гора обломков не давала ей открыться. Тусклый свет фонарика, выхватывающий из тьмы искаженные ужасом лица, только усугублял ситуацию. Люди кашляли, прижимали к губам платки. Кто-то еще пытался совладать с дверью, кто-то, схватив то, что подвернулось под руку, принялся скрести стены, в ход пошла даже пилка для ногтей, оставлявшая на удивление глубокие следы в цементных швах тронутой сыростью кладки. Соседка Хофферов, бездетная вдова, крепко обняла девочек, так же как прижали к себе детей находившиеся в подвале матери и бабушки, и сказала: "Не плачьте, все будет хорошо". Эрика и Элизабет уткнулись лицами в ее платье и продолжали плакать, кашлять и звать маму. Сверху по мостовой прогрохотал немецкий танк (в это время девочки обычно шли по ней в школу), вспыхнул, проехал еще немного, окутался дымом и взорвался. В Лоэнфельде входили союзники.
43
Он давно не имел известий ни от брата, ни от девяностопятилетней бабушки, оставшейся в Эбербахе, занятом американцами. И от упрямой сестры, не пожелавшей эвакуироваться из Берлина. Оба двоюродных брата погибли в боях, погибла под бомбежкой в Дортмунде и старая незамужняя тетка. Свояченица Лотта (на пять лет моложе Сабины) уехала из Баварии в Штутгарт. Родственники Хоффера, в отличие от немногочисленного семейства его жены, составляли многочисленный клан, они были выходцами из затерянной деревушки в Зауэрланде, но затем расселились по всей стране. Возможно, судьба их оказалось бы иной, если бы они по-прежнему пахали землю в этом краю холмов и лесов. Но вышло так, как вышло.
Его дед, светлая голова, служивший в войну 1870 года офицером связи при князе Крафте фон Гогенлоэ-Ингельфингене, сделался деревенским учителем и женился на дородной почтмейстерше. Отец — в свою очередь — был учителем средних классов в католической школе в Эбербахе, где и жил, пока не ушел в отставку. Мать, державшая маленькую шляпную мастерскую, так и не оправилась после рождения младшего сына и, бывало, подолгу не вставала с постели, перелистывая журналы и цветные каталоги больших магазинов, а Генрих играл возле нее. Шляпная мастерская прогорела, денег не хватало. Отец был суров, консервативен и глубоко религиозен, но детей любил. Ему пришлось справляться со многими проблемами, а также воспитывать троих детей, появившихся на свет в течение восьми лет. Генрих был младшим. Ребенок он был болезненный, страдал желудочными коликами; все считали, что это связано с постоянным страхом за здоровье матери.
В школе его поколачивали — за то, что был толстым, и за то, что отец-учитель нещадно порол учеников (хотя дома никогда не позволял себе ничего подобного). На двенадцатом году его жизни мать тихо угасла, и вскоре после похорон его проблемы с желудком уступили место приступам нервного возбуждения, заканчивавшимся либо мигренями, либо долгими одинокими прогулками по лесам Эбербаха. Примерно тогда же он потерял интерес к учебе — у него испортилось зрение, на глазах постоянно вскакивал огромный ячмень, вызывая у его одноклассников брезгливость, смешанную с изумлением. Не помог и летний лагерь «Вандерфогель», где надо было подолгу маршировать, бренчать у костра на гитаре и читать отрывки из работ профессоров Вайца, Маурера и Трейчке о древних, не испорченных цивилизацией германских племенах и ужасах Содома (то бишь Франции). По иронии судьбы именно там его изнасиловали двое старших мальчиков (обычное дело, сказали они), и домой он вернулся, чувствуя себя поруганным грешником. Все изменилось год спустя, в четырнадцать, когда в школьной библиотеке — совершенно случайно! — он наткнулся на книжку о французских импрессионистах с иллюстрациями на сером картоне. Перед ним точно распахнулось окно угрюмой комнаты, и все озарил солнечный свет. Потом он воспылал страстью к Брейгелю, и тоже благодаря книге. Он мог изучать ее часами, так внимательно вглядываясь в каждый пейзаж, что временами ему казалось, будто он живет внутри него, он чувствовал себя фламандским крестьянином шестнадцатого века, а приходя в себя, словно выходил из гипнотического транса.