— А еще я не содомит, — заявил он, застегивая брюки. — Тут вам не перепадет.
Кто-то обхватил его сзади, разорвав рубашку, по тротуару покатились оторванные пуговицы. Сейчас его либо отверткой пырнут, подумал он, либо член отрежут. Но штурмовик задрал ему майку и ухватил за сосок. Он сжимал и сжимал его, будто надеясь выдавить какую-нибудь жидкость. Кто-то, чтобы герр Хоффер не трепыхался, сдавил огромными накачанными руками его шею, так что он едва дышал. От острой боли хотелось кричать, но он прикусил губу. Заставил себя молчать. Он смотрел, как сжимают его сосок, как будто со стороны, как будто все это происходило не с ним, стараясь расщепить боль на составляющие, а воздух вокруг, казалось, стал липким от перегара, которым дышали штурмовики. Так продолжалось очень и очень долго (на самом деле минуту или две, вряд ли больше), притом лицо палача было серьезным и сосредоточенным, точно он выполнял жизненно важную задачу. Герр Хоффер старался не смотреть своему мучителю в глаза, но они против воли притягивали его взгляд. Кожа вокруг этих глаз была бледная, жирная, с крупными порами, круглая челюсть съехала на сторону от усилия, из огромных ноздрей торчали светлые волоски. Наконец штурмовик перестал сжимать сосок и, хмыкнув, сплюнул на тротуар, будто только что пробежал стометровку, стрельнул у товарища сигарету и выпустил дым в лицо своей жертве, остальные — все были пьяны — загоготали и отпустили герра Хоффера. Он побежал прочь, поддерживая брюки, с задранной рубахой, и ветер смягчал боль в соске, который постепенно синел и раздувался.
Тролли никогда не обидят его, даже если завтра выйдут из своих подземелий. С чего бы?
Он ведь ничего не сделал.
44
Перри шел вслед за женщиной.
Он сам не знал, зачем идет за ней, но для чего-то он ей был нужен, она суетилась, размахивала руками, звала за собой. И ведь он ничего не был ей должен, он же не принуждал ее к сексу. По сути, он сделал это для нее. Оказал услугу. Разве она не смеялась? То, что произошло между ними, теперь даже вызывало у него гадливое чувство, будто она одна была во всем виновата. Может, мир до того дошел в своем печальном распаде, что ему уже ничего не остается, кроме как следовать за женщиной. Вот до чего он дошел, до чего устал.
И он брел за ней по разрушенным улицам мимо куч щебня, битых кирпичей и штукатурки, пробирался по сплошному крошеву обломков, где ничего не стоило свернуть себе ногу или шею, сам себе напоминая букашку, карабкающуюся на горку сахарного песка.
Но он шел за ней, словно иначе и быть не могло. Шел и думал. Размышлял — об одном и том же — и старался не отстать. Мысли вертелись вокруг пишущей машинки «ремингтон» с дадаистской открытки, висевшей над его столом, когда он был студентом-второкурсником, сейчас такая оказалась на подоконнике разрушенного музея. И то, что на картинке она валялась в углу рядом с женской туфлей и черепом — учебным пособием для медиков, упаковкой сигар и тому подобной ерундой, а на подоконник машинку забросило взрывом, не имело никакого значения. Простая случайность. Фотомонтаж — часть корпуса срезана, нутро наружу. Сейчас весь мир такой. Нога лежит сама по себе. Лестница громоздится там, где ей не место. Смотришь на мир — а смысла-то и нет ни хрена. Будто ты пьян в стельку. Вон во Франции подвесили за ноги женщину с изуродованным лицом, и она провисела пять дней. Коллаборационистка. А кто решил, что она сотрудничала с врагом? Не немцы, французы — может быть, коммунисты, а может, и те, кто собственные грехи прикрывал. Ее длинные волосы и руки свисали вниз, она все пыталась одернуть ночную рубашку, прикрыть бедра, жива еще была, когда ее подвешивали, только лицо разбито. Про это ему рассказал один англичанин, который пять дней назад видел все собственными глазами. Она не утратила стыдливости, дружище. Может, она принесла много горя хорошим людям. Предательство и месть. Месть, будь она неладна! Женщина причинила им зло, а потом они с лихвой отыгрались. Много он их повидал, коллаборационисток этих, и мертвых, и просто избитых, изнасилованных, униженных и обритых наголо. А еще вырытые из шахты где-то во Франции полусгнившие женские трупы в туфлях на высоких каблуках. Это уже гестапо поработало, торопились, сволочи. Отдельные яркие подробности застряли в памяти, но целостная картина, а также имена и названия мест исчезли. Одни туфли на высоких каблуках остались, с бантиками.
Жизнь не принесет мне горя, подумал он. Если ты не пытаешься валять с ней дурака, она горя не причинит. Перри шел за женщиной по разрушенным улицам, а его мозг работал точно новенький фордовский двигатель, выстраивая любопытные связи. В планшете у него снежные вершины и золотая долина. Снежные вершины и золотая долина при нем и никуда не денутся. Отличный трофей. Крошечный пастух. Фоллердт. Перри был просто опьянен своей удачей. Он не знал, куда ведет его женщина, видел только, что она часто оглядывается — проверяет, здесь ли он.
Он все еще был здесь, рядом. Самое удивительное, что собственная жизнь всегда кажется тебе такой важной и значительной, а когда тебя уносит во владения смерти, никому до этого нет дела, даже тебе самому. И белой пены за кормой не остается.
Она бежала в двадцати — может, даже, в тридцати ярдах впереди, пробиралась через развалины как полоумная. Он слышал ее дыхание — вдох-выдох, видел, как удлиняется ее тень в отсвете пожаров.
Ему казалось, она приведет его прямо к черту в когти. Да провались она пропадом! Какое ему до нее дело? Но он упрямо шел за ней в темноте, будто страшился оставить ее, будто хотел пройти весь путь до самого конца.
45
— Я пыталась разучить этюд Шопена, — сказал кто-то, — опус десять, номер третий. У меня не получилось. Понимаете, там от начала и до конца надо играть, широко-широко растянув пальцы.
Герр Хоффер вернулся к реальности. Он понятия не имел, откуда взялся этот голос. Герр Хоффер просто спускался по главной лестнице на первый этаж, и этот голос — женский, живой — послышался прямо у него над ухом. Герр Хоффер решил, что сходит с ума, ведь на лестнице, кроме него, никого не было. Должно быть, это переутомление — воспоминания прорываются сквозь ткани разума. Например, их первое свидание с Сабиной. Они гуляли в парке. Он обнимал ее за талию, наслаждаясь близостью и теплом ее тела, легкими движениями мышц под своей рукой. До чего же он любил рисовать обнаженную натуру!.. Попытки как можно точнее передать игру тени и света, скрупулезно скопировать изгиб живой плоти успеха не приносят. На самом деле, чем меньше усилий, тем зримей результат. Чтобы понять, как рисовать талию, надо ее обнять, сильную и нежную, почувствовать движение. Ты или это, любимая? Как я люблю твою талию, моя любимая. Его восхищали линии изгиба любого женского торса, но торса жены — особенно. Душа преисполнилась желанием обнять ее, а с ней и всех на свете. Его слегка пошатывало, поэтому герр Хоффер смотрел вниз, себе под ноги. У подножия лестницы он увидел пару черных сапог, железные набойки на носках скалились, точно челюсти. Откуда они тут взялись? Подняв взгляд, он разглядел ноги в камуфляжных штанах, затем — китель с руками, челюсть и эсэсовские руны на воротнике и, наконец, знакомое лицо.
— Я при исполнении, — выдавил он.
У Бенделя на плече висел автомат. Самой мерзкой разновидности, весь из железа. Одна рука покоилась на прикладе.
— Герр Хоффер, вы ранены.
— Да? Возможно, — произнес он, пощупав окровавленную голову. — Господи, ну и сюрприз!
Бендель стоял на цветочной мозаике Ханса Тома. Погоны с голубой каймой, один висит на нитке. До сих пор штурмфюрер. Ну и отлично.
— Почему вы не в укрытии, герр Хоффер?
— Я делал обход. Проверял чердаки.
— Зачем?
— Туда упала бомба.
— Мне тоже так показалось.
Теперь он в боевом подразделении СС, подумал герр Хоффер. Солдат. Выглядит потрепанным и грязным. На плече сумка для провизии и планшет для карт.
— Здание очень большое, — добавил Бендель.
— Было. Но все относительно. Теперь в крыше дыра. Думаю, что разрушена башня.