Он и сам не понимал, зачем ввязывается, чего ради лезет на гору мусора и внутрь здания — все его нутро восставало, но он лез и лез дальше и дальше. Женщина не отставала от него ни на шаг.
Во всем есть свой смысл, своя красота.
"В том, что я делаю, есть и смысл, и красота", — подумал он, и душа его исполнилась радостью, даже опасность, притаившаяся в полуразрушенном доме, даже дымная темнота, которую, словно луч прожектора, пронизывал его фонарик, все имело смысл и красоту.
"В том, что я делаю, это есть", — решил Перри.
47
Если бы жизнь могла быть такой же простой и прекрасной, как музыка, думал герр Хоффер. Взять, к примеру, "Любовь поэта" Шумана, опус 48. Тоже цикл песен на слова Гейне. Сабина подарила ему эти пластинки на день рождения много лет назад, а когда узнала, что Гейне еврей, захотела их выкинуть — больше из страха, чем из фанатизма. Разгорелась страшная ссора, он победил и запер пластинки в ящике стола. Потом она прочитала в газете, что в Вене фюрер посетил концерт, на котором исполняли этот цикл Шумана, и пластинки вернулись в гостиную.
Или шесть пластинок с ораторией Генделя «Мессия». Когда началась война, Сабина побаивалась их включать, потому что там пели по-английски. Она предпочла старонемецкие народные песни и танцы. Вообще-то ей нравился джаз, но джаз был в опале. Еще ей нравился Иоганн Штраус, она собрала множество его пластинок. Герр Хоффер не стал ей говорить, что в венах Штрауса тоже текла частица еврейской крови. Он был не из тех, кто находит развлечение в семейных ссорах. Штрауса он, однако, не любил и, когда она ставила очередную пластинку, удалялся в спальню с книжкой. Она поступала так же, если он заводил Генделя или Шумана. "Музыкальная война, да и только", — пошутил он однажды.
Шуман, правда, не был таким простым. Особенно фортепианные произведения. Герр Хоффер с удовольствием обсудил бы это с Бенделем, как в старые добрые времена. Однажды в концертном зале Лоэнфельде, когда играл Альфред Корто, Сабина углядела Бенделя в ложе для почетных гостей. В антракте они разговорились.
— Шуман — величайший романтик, — объявил Бендель, глядя на них с Сабиной поверх бокала шампанского, — только внутренняя борьба и спасает его от однобокости.
Сабина спросила, что он имеет в виду.
— В нем соседствовали две личности. Одна — нежная, другая — дикая. Одна — день, другая — ночь. Музыка Шумана — это борьба композитора с собственными демонами.
Сабина смотрела на него большими изумленными глазами.
— Герр штурмфюрер, вы всегда так интересно говорите!
— Всех нас терзают демоны, фрау Хоффер. Но большинство людей слишком старательно прислушиваются к своему буржуазному «я» и ничего не замечают.
— Что вам у Шумана больше всего нравится?
— "Ночные пьесы", герр Хоффер. Как услышу, тянет выть на луну.
Они рассмеялись. Это был прекрасный вечер.
Но то был прежний Бендель. В сегодняшнем возобладал его собственный демон.
Было темно — хоть глаз выколи. Бендель отправился в туалет, а герра Хоффера запер в маленькой кладовке бомбоубежища. Судя по всему, у него было что-то похожее на дизентерию, и нормального туалета он не видел уже несколько недель. Волнение спровоцировало приступ. Присутствовать при этом было неловко. С огромной связкой ключей герра Вольмера Бендель походил на тюремщика. Герр Хоффер принялся планировать долгий обходной путь к подвалам, через множество неиспользуемых помещений. Пытаться выломать дверь не имело смысла — туалет был прямо напротив. Темнота пахла мастикой для пола и подмышками фрау Блюмен. В маленькой каморке было душно и тесно. "До чего же я грязный", — подумал герр Хоффер. Вот римляне — те были чистюлями. Бассейны для дождевой воды в центре атриумов. Просторные термы.
А ведь он сказал правду. Только он знает, где найти Ван Гога.
Бендель отпер дверь. Ему явно полегчало.
— Пошли, — сказал он. — Я думал, ты попробуешь сбежать. Следующая остановка — подвалы!
Он был почти что весел, этот Бендель.
Когда герр Хоффер только еще поступил на работу, подвалы уже были чем-то вроде склада ненужной рухляди с единственной электрической лампочкой, от которой на стены ложились причудливые тени. Однажды, разбираясь в том, что там хранилось, он случайно наступил на неплотно прилегавшую напольную плиту. Звук показал, что под ней — пустота. Примерно через час работы он сумел поднять плиту и обнаружил под ней яму, напоминающую небольшую, совершенно пустую могилу. Видимо, потайная темница; место, где человек мог исчезнуть, обманув гончих псов истории.
Домой герр Хоффер вернулся поздно.
— Как странно от тебя пахнет, — спросила Сабина. — Где ты был?
Запах подвала пропитал его одежду и волосы, под ногтями была грязь. Странное завихрение мысли заставило жену заподозрить его в измене. Сабина была молода, беременна и ревнива. Назначение в тот самый день Гитлера рейхсканцлером привело ее в состояние нервного раздражения, которое она и выместила на муже. Скандал получился классный — тогда-то они и разбили свою первую тарелку. Получить максимум удовольствия им помешала начавшаяся трансляция торжественной речи рейхсканцлера.
— Эта дверь?
— Да. Потом по коридору направо.
— По-моему, вы водите меня кругами, герр Хоффер.
— Это единственный возможный путь, мой дорогой друг.
— Про демократию тоже так говорят. Единственно возможный путь, по которому вечно ходишь кругами и никогда не попадаешь куда надо.
— Не волнуйтесь, герр штурмфюрер, мы попадем куда надо.
Реальность, конечно, не подтвердила щедрых обещаний свежеиспеченного рейхсканцлера. В тот день в тридцать шестом году, когда партия запретила лимоны как не исконно германскую еду и принялась пропагандировать ревень, герр Хоффер понял, что страна в руках сумасшедших, — и не только потому, что терпеть не мог ревень, вечно застревавший между зубов. Пропаганда ревеня началась в тот же день, что и кампания чистки музеев от "вырожденцев".
Худший день в его жизни.
Чистка.
Забыть этот день никак не удавалось, герр Хоффер возвращался к нему снова и снова, как собака к лужице собственной блевотины. "Низкосортная порнографическая еврейская пачкотня, уличная мазня" — неистовствовали Цигель и Вилльрих. Почему эти слова не идут из головы, а столько прекрасных строк забыты?
Следующее утро, Длинный зал, тишина. Беспечные облака за окнами. Герр Штрейхер, не сумевший зажечь трубку, — руки не слушались, и герру Хофферу пришлось ему помочь. Герр Штрейхер, с опущенной головой, седой, растрепанный, молчаливый. Совсем как Бог, подумал герр Хоффер, разочаровавшийся в Адаме и Еве. Но может быть, Бог совсем не такой, каким представляется. Может, сейчас он всем доволен.
Может, он считает их дураками из-за того, что они полагали гениальным Шмидта-Роттлуфа и сравнивали его с великими мастерами.
— Назад в детский сад, приятель! — кричал Циглер, снимая со стены Шмидта-Роттлуфа. И все смеялись.
Никто ничего не знает о Боге. Никто ничего не знает даже о самом себе.
— Ну, хотя бы жемчужину не забрали, — сказал он наконец.
— Какую жемчужину?
— Ван Гога, герр Штрейхер.
— Ах, да.
— И Сезанна.
— А… а Пуссена?
— В другие залы они вообще не заходили.
— Они забрали мою душу, — пробормотал герр Штрейхер и высморкался.
— До вашей души им не добраться, — неуверенно промямлил герр Хоффер.
— Уже добрались. Я — пустая оболочка. Высосанное яйцо.
Душа герр Хоффера воспряла снова, а вот душа герра Штрейхера нет. Первый сердечный приступ случился с ним неделю-две спустя, и многие месяцы он лежал, прикованный к постели, в своем большом доме, в обществе одной лишь хорошенькой служанки.
Но с тех пор герр Хоффер стал плохо спать по ночам — его не покидала мысль, что жемчужина в опасности. Мало ему было истерических речей Циглера и Вилльриха, визитов штурмфюрера СС Бенделя и любви к Ван Гогу министра Геббельса, так еще в тридцать восьмом на конференции музейных работников герр Хансен с официальной трибуны объявил Ван Гога душевнобольным.