— Ну, ясно. Все вы теперь так говорите. Где вы раньше были со своей ненавистью?
— Я три года прятался в тайнике под свинарником. Я коммунист, и насчет нацистов мнение у меня твердое.
— Твердое? Я рад. Что в мире осталось твердого? Господи! Свинарник… За что мы боролись? Мировой революции лучше бы здесь не начинаться. Держи балку и помалкивай, Антон. Только скажи мне, что такое Waldesraus, прежде чем замолчишь.
— Вы имеете в виду Waldesrauschen?
— Очень может быть. Смотри.
Перри вытащил из нагрудного кармана деревянную табличку от картины. Антон поднес ее к глазам.
— Шорох или… шелест леса, — сказал он.
— Серьезно? Мне нравится. Шелест леса.
Из-за двери звали:
— Amerikaner, Amerikaner!
— Американцы здесь, — громко откликнулся Перри. — И такой славный ветерок веет среди деревьев.
51
Нет, они не должны подвергаться опасности из-за того, что он все понял. Явный рогоносец куда хуже тайного.
— А как же те замки во Франции?
— Что-что?
— Вы говорите, что не вор. Чем же вы тогда занимались в тех французских замках и польских дворцах?..
— Это неважно. Я действовал по приказу. Как и американцы с англичанами, которые бомбят все подряд почем зря. А-а, Клеопатра с сиськами-яблоками. Какое убожество.
— Мы первые разбомбили Лондон, — заметил Вернер.
— По ошибке. Они не знали, что это Лондон. Совершенно неважно, кто был первым, — сказал Бендель. — Вы еще на Каина вину возложите.
— Пожалуй, тут вы правы, — согласилась с ним фрау Шенкель, вытирая глаза.
Герр Хоффер хотел вновь обрести самоуважение, но унизительная кличка Ингрид будто пригвоздила его к позорному столбу, а тут еще эти идиотские носки. Бендель — настоящий ублюдок. Такой же, как и тот, другой, еще в школе, — так давно и так недавно. Людвиг Ротенберг. Как это ни смешно, еврей. Коротышка, зато очень сильный. Этот Ротенберг изрядно подпортил маленькому Генриху жизнь. Совершенно непонятно почему, он стал называть его Беатрисой. Это ничуть не лучше, чем Ингрид. А он-то думал, это уже давно забылось.
Бендель нашел очередную коричневую упаковку; герр Хоффер сразу понял: это та самая. В животе вдруг началось мини-землетрясение. Его даже затошнило. Он уцепился за Пауля Бюрка, как утопающий за обломок кораблекрушения.
— Это он, — выдавил герр Хоффер.
Не надо было ничего говорить. Лучше бы он язык проглотил. Как он их всех ненавидел! Как, оказывается, это легко — ненавидеть. Бендель поднял сверток, его осветила свеча.
— Девятнадцать, — провозгласил он тоном организатора лотереи.
Секунду помедлив, он начал срывать коричневую бумагу, не потрудившись развязать бечевку.
52
Перри и помогающие ему люди работали очень аккуратно, осторожно. Ведь одно неверное движение — и все полетит к черту, весь мир. Сорвешь мировую революцию — ни больше, ни меньше. Вдруг этому самому Антону (после того, как Сталина застрелят) суждено встать во главе большевиков и водрузить над Землей красное знамя? Впрочем, оно и хорошо, если сорвешь. Зато в остальном — если план не сработает, все будет ужасно.
Расчистку завалов выше по лестнице прекратили. Людям велели покинуть здание и отойти подальше. Керосиновая лампа да фонарик Моррисона — вот и все освещение. На дворе стояла ночь, было холодно и сыро, голод и жажда терзали людей.
— Тихо, осторожно, — повторял Перри.
Он был счастлив — он, наконец, при деле, взял всю ответственность на себя, определил четкую цель. Со своим давним знакомцем — страхом — он был накоротке и легко поставил его на место, словно угостил девушку кофе и тем успокоил. Он не расставался с планшетом, ведь в нем находились заснеженные горы и золотая долина. Так и тянуло посмотреть, нажать на кнопки, откинуть крышку и проверить, на месте ли картина, аккуратный рулончик вроде большой британской портянки, только материал погрубее, и не обмотка это вовсе, а произведение искусства, холст, масло, лак, поэзия. Мистер Фоллердт. Чудесный трофей. На металлические кнопки на своей форме Перри тоже нравилось давить, две пружинки в гнезде со щелчком обжимали стерженек, а как потянешь, отпускали. Аккуратная штучка, качественная. Он так привык к этим кнопкам, что даже полюбил их, они были у него на ремне, на планшете, на нагрудном кармане — словом, по всему телу. И почему-то тем острее становилось чувство отчужденности, сиротливости — вот убьют его, а о нем никто и не вспомнит. Армия США не испытывала недостатка в кнопках. Солдаты шли, лежали, спали, свернувшись в клубок, застегнутые на все кнопки. Война была выиграна потому, что ничего из карманов не вываливалось (разве что какая беда приключится, о чем и подумать-то нельзя без дрожи), а в кромешной тьме кнопка была все равно что нос плюшевого мишки в детстве — дотронулся, и потеплело на душе. А когда приходилось ждать — кнопками щелкали.
Перри сдвинул планшет на спину, хоть он и мешал ему наклоняться при распилке. Ради заснеженных гор и золотой долины он ввязался во все это — такова была договоренность с высшими силами.
— Amerikaner, Amerikaner!
— Минутку, ребята.
Только прежде чем приступать к делу, убедись хорошенько, что все держится прочно.
53
Разумеется, увидев белое, словно свежий снег, полотно, Бендель пришел в бешенство. Впрочем, ярость его была холодна и стерильна, как скальпель хирурга, занесенный над жизненно важным органом.
— Герр Хоффер, что за выкрутасы?
— Это моя китайская картина.
— Генрих, — воскликнул Вернер, — что ты натворил?
Герр Хоффер скривился. Ему было все равно. Ингрид! Уехать бы на далекий остров со своими книгами и своими рисунками, как Гоген. Люди омерзительны. Он прижимал к груди картину Пауля Бюрка, отстраненно всматриваясь вдаль, будто мальчик, глядящий через окно поезда.
— Что натворил? Совершил подмену, — сказала фрау Шенкель.
Все уставились на герра Хоффера. Ни дать ни взять встречающие на вокзале. Он прибыл на станцию, где его давно ждали.
— Китайцы умеют заставить говорить пустую поверхность, — пробормотал он. — В ней живет тайна.
Вернер опустился на колени и внимательно всмотрелся в клочки оберточной бумаги.
— Этого не может быть, — сказал он. — Тут точно цифра девятнадцать. Мы вместе ее упаковывали. Генрих? Что ты сделал?
Бендель с пустым холстом в руках походил на слугу с подносом и выглядел скорее озадаченным, чем рассерженным.
Герр Хоффер в мрачном спокойствии отчаяния извлек розоватый лист бумаги в одну восьмую листа.
— Дайте-ка, я проверю, — сказал он.
А ведь ему все-таки удалось их всех перехитрить.
— Не понимаю, — сказал он. — Девятнадцатый номер, ведь так?
Герр Хоффер показал всем опись. Каждый мог убедиться, что против цифры девятнадцать стершимся шрифтом старенького «ремингтона» фрау Шенкель впечатано: Van Gogh, Vincent; Der Maler in der Nähe von Auvers-sur-Oise (1890), 28x21. Коротко и ясно. Неужели он единолично провернул такую махинацию? Ай да Ингрид! Когда-нибудь они еще вставят в рамочку эту жалкую розовую бумажку.
Вернер, все еще стоя на коленях, выхватил у герра Хоффера бумажку, скомкал ее и скатал в шарик. Когда ее разгладят и окантуют, подумал герр Хоффер, складки добавят ей подлинности.
— Ну ты и тип, Генрих, — процедил сквозь зубы Вернер Оберст, поднимаясь с колен. Теперь он возвышался над сидящим герром Хоффером.
— Не думаю, чтобы ее подменил герр Хоффер, — сказала Хильде.
— Благодарю, фрейлейн Винкель.
Бендель явно не понимал, что происходит. Его пустые глаза перебегали с одного на другого. Рот был приоткрыт. Белый холст в руках смахивал на поднос из слоновой кости, который вот-вот сервируют для чайной церемонии.
Розовый бумажный шарик, бывший когда-то описью, отскочил от носка герра Хоффера.
— Невелика потеря, — фыркнула фрау Шенкель. — Скажу откровенно. Краски у него какие-то мутные, и люди не больно хорошо получаются. Это мое мнение, можете соглашаться, можете нет. Он ведь голландец, да? Удивительно. Голландцы обычно такие аккуратные.