Рактер улыбается. Он окончательно убедился, что магический круг, которым она сама себя оградила, просто нарисован на полу мелом, и проделать в нем брешь ничего не стоит. Может, ей и не четырнадцать, но она все еще отчаянно, как ребенок, хочет верить в героизм, самопожертвование, вечную дружбу и великую любовь.
— Ш-ш-ш. Вы же знаете, что вам без него будет лучше. Вы чувствуете вину, но вы ни в чем не виноваты.
— Я знаю, — откликается Шей. — Просто… Я просто хочу, чтобы с ним все в самом деле было в порядке. Так хочется, чтобы те, кого я люблю, никогда не подвели меня, никогда не бросили, никогда не заболели, никогда не умерли. Чтобы я никогда не причинила им боли. Хочу, чтобы мы всегда были свободны друг от друга, как океан свободен от ночных звезд, которые в нем отражаются. Разве такого не бывает?
Нет, друг мой, — сказал бы Рактер, если бы хотел быть честным. Любить значит терять или, во всяком случае, быть готовым к потере. Это ведь та самая дилемма дикобразов, про которую писал Шопенгауэр: люди — социальные существа, но чем они ближе друг другу, тем им больнее. Холод одиночества или боль от иголок — вот и весь выбор, который у вас есть.
Но сейчас не тот момент, когда стоит быть честным.
— Давайте пока пойдем на «Дырявую калошу», и вы поспите.
— Я не хочу… чтобы остальные… видели меня в таком…
— Я постараюсь, чтобы никто нас не заметил.
Она уже почти не плачет, лишь шмыгает время от времени носом. Он ласково, одними кончиками пальцев касается ее смуглой щеки:
— Я помогу вам дойти, если позволите.
Она кивает; долго, как-то зачарованно смотрит на него, потом вдруг признается:
— Знаете… у меня всегда внутри все переворачивается, когда я на вас смотрю… но сейчас… оно как-то… особенно…
Не договорив, она сгибается в рвотном позыве. Рактер, в принципе, этого ждал, он просто придерживает ее, пока ее выворачивает наизнанку всей той дрянью, что она успела выпить за вечер, и даже успевает отодвинуть в сторону ее волосы, чтобы они не испачкались. С медицинской точки зрения такой исход гораздо лучше, чем если бы ее организм попытался переварить все это и она проснулась утром с головной болью, но сама Шей так явно не считает — распрямившись, она неловко пытается вытереть рот рукавом и выглядит совершенно убитой стыдом. Он молча протягивает ей платок, затем обхватывает ее за талию и ведет за собой. Остановившись у торгового автомата с холодными напитками, он покупает бутылку зеленого чая и протягивает ей.
Она, покраснев, долго и сосредоточенно вытирает рот платком — и тоже молчит. Дрожащими пальцами откручивает крышку, полощет рот чаем, сплевывает; потом пьет.
— Зачем вы ко мне так добры? Я повела себя глупо и жалко. И не нужно говорить, что нет. Вы должны злиться на меня. Если бы я не напилась… вы бы сейчас не возились со мной, а сидели со своими чертежами.
— Все мы иногда ведем себя глупо. Вот только пить вы не умеете.
— Никто не любит, когда ты глупая и жалкая, — продолжает она упрямо. — Я давно поняла, что если ты кому-то нравишься… то ему просто нужна твоя забота. А когда тебе больно… в те моменты, когда ты особенно слабая и некрасивая… ты всем… в тягость. И если о тебе и заботятся в такой момент… то лишь из чувства долга… из каких-то правил приличия… Нехотя. Когда тебе отчаяннее всего нужна рука помощи… тебе ее никто не протянет.
— Люди эгоистичны по своей природе, это нормально.
— Вы, наверное, первый… кому от меня ничего… не нужно. Но в то же время я не понимаю… зачем вы меня… терпите… если не нужно… Даже денег с кем-нибудь другим вы могли бы заработать… больше…
“А скажите-ка, вы сами хотели бы что-нибудь взять у меня? Или у вас и так все есть?” — вспоминается ему.
— …А сейчас… Учитывая ваш утири… у-ти-ли-тар-ный подход ко всему… вы, наверное, просто… вне себя…
— Мы так никогда не дойдем до «Калоши», — обрывает он ее. — Если вы не прекратите философствовать, мне придется нести вас на руках.
Шей издает какой-то сдавленный звук, который звучит скорее предвкушающе, чем возмущенно. Что, серьезно?.. Он поднимает ее на руки — острые плечи, хрупкие лопатки.
— Пустите! Я вешу пятьдесят… ки-лор…
— Всего-то сорок восемь.
Она утыкается ему носом в шею и умолкает.
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…