Это богатенькая телочка с угла Парк-авеню и 80-й, которую я типа поебывал в прошлом семестре, типа симпатичная, в постели что надо, хорошее тело. Она машинально прощается с парнем, с которым пришла, но тот уже сцепился языком с вроде бы знакомой официанточкой. Девчонка, которая работала на моего отца и у которой весь кокс, уже с каким-то городским около джукбокса, и я мог бы снюхать еще грамм, но эта девчонка, Лора, уже взяла меня за руку и выводит за дверь «Брассери». Но, наверное, так даже лучше. Мне по-любому надо где-то остановиться, впереди ведь длинное, холодное Рождество.
Лорен
Возвращаюсь к себе в комнату. Последний день. Все собирают вещи. Обмениваются адресами. Распивают прощальные кеги. Напившись, дрейфуют по заснеженному кампусу. Я наталкиваюсь на Пола, когда он выходит из Кэнфилда.
— Привет, — говорю удивленно, смущенно. — Как поживаете, мистер Дентон?
— Лорен, — так же робко произносит он. — Как поживаете, мисс Хайнд?
— Нормально, — говорю. Мы стоим, обоим неловко.
— Так… Где вы сейчас? — спрашиваю я. — По-прежнему… на театральном?
Он стонет.
— Да. Полагаю. А вы? Все так же на живописи?
— На живописи. Ну, на поэзии. Ну, на самом деле — на живописи, — замялась я.
— Так где же? — смеется он. — Решайтесь.
— На междисциплинарном, — выкарабкиваюсь я.
Наступает долгая пауза, и я вспоминаю очень отчетливо, как глупо выглядел Пол, когда был первогодкой: футболка PiL под свитером от Джорджо Армани. Но его я тоже все равно любила, потом. Когда мы познакомились? Не помню ничего, кроме того, что у него в комнате играла кассета Джоан Арматрейдинг; мы оба курим, говорим, ничего интересного, ничего важного, просто запоминающиеся флешбэки. Он выводит нас из транса:
— Так, и какие же планы?
Я думаю о том, что сказал Виктор, когда нашел меня в «Брассери» перед тем, как отправился взять в городе машину напрокат.
— В Европу, думаю. Не знаю. Наверное, в Европу поеду.
Я была б не против закончить разговор прямо сейчас, ведь приятно было просто побыть рядом с Полом, послушать, как он говорит, — но это было бы грубо и слишком значительно.
— Европа большая, — говорит он; очень дентоновский пассаж.
— Да уж, конечно.
Постояли еще. Снег все идет и идет. Неожиданно зажигаются фонари, хотя еще только начало четвертого. Нас обоих это смешит. Я почему-то вспоминаю тот вечер в кафе, когда он смотрел на меня; как помрачнело его лицо; был ли он все еще в меня влюблен? Ревновал ли к другим, с которыми я была? Я чувствую, что должна как-то все сгладить.
— Ты ему действительно нравишься, — говорю. Он сначала не понимает, о чем речь, а поняв, смущается.
— Да? Здорово. Это здорово.
— Нет, — говорю, — в самом деле. Пауза, затем он спрашивает:
— Кому?
— Ты знаешь, — смеюсь я.
— О… — Он притворяется, что понимает. — У него приятная улыбка, — в итоге соглашается он.
— О да. Это точно, — соглашаюсь я.
Это даже нелепо, но настроение у меня улучшилось, и через полчаса вернется Виктор и мы уедем вдвоем. Я не буду рассказывать ему про аборт. Не нужно.
— Он много говорит о тебе, — говорю я.
— Ну, это… — Он нервничает и не знает, что сказать. — Прекрасно. Я не знаю. Вы оба все еще…
— Ну, нет. — Я трясу головой. — Никоим образом.
— Понимаю. Еще пауза.
— Ну, приятно было тебя повидать, — говорю я.
— Точно. Очень жаль, что нам не удалось поговорить после того, хоть когда-нибудь, — говорит он, краснея.
— Ну конечно, — говорю.
Он имеет в виду сентябрь; пьяная грустная ночь у него в комнате.
— Это было безумие, — говорю я, тряся головой, и повторяю: — Да. Безумие.
Кто-то играет в летающую тарелку на снегу. Слежу за игрой.
— Слушай, — начинает он, — это ты оставляла записки у него в ящике?
— В чьем ящике? — Не понимаю, о чем это он.
— Я думал, ты оставляла записки в его ящике, — говорит он.
— Ни в чьем ящике я не оставляла записок, — говорю. — Какие записки?