— Ты никогда не затыкаешься, — а потом: — Сядь мне на лицо, если ты так хочешь.
Мне пришлось закрыть трубку рукой, чтобы эта девчонка не слышала, как я смеюсь. Я оттолкнул Руперта в сторону.
Он беззвучно спросил:
— Кто это?
Я беззвучно ответил:
— Не знаю.
Я взял себя в руки и задал ей вопрос, который меня, собственно, интересовал:
— Слушай, Джейме Филдс дома? Комната девятнадцать, кажется.
Бонг брякнул о стол. Я попытался ухватить его, он скатился со стола и зазвенел.
— Ты придурок! Поаккуратней! — заорал со смехом Руперт.
Девчонка на линии молчала.
— Алло? Есть там кто-нибудь? — Я постучал трубкой об пол. — Плачу доллар за каждую гласную.
Девчонка в конце концов произнесла мое имя, вернее, прошептала его и повесила трубку, разговор закончился.
Лорен
Пьяна. Плывет. У него. Просыпаюсь. Наверху орет музыка. Выбираюсь в коридор. Чуть раньше Сьюзи пыталась покончить с собой. Порезать вены. В коридоре вся дверь в крови. Из-за парня, который ей нравится. Иду в ванную в его футболке, черная пустота, не могу найти выключатель, дубак. Лицо так опухло от слез, что глаза едва открываются. Мою лицо. Пытаюсь сблевнуть. Иду обратно в его комнату. Из телефонной будки доносятся рыдания. Наверно, Сьюзи вернулась из больницы. Прохожу мимо телефона. Это не Сьюзи, это Шон. Стоит на коленях, рыдает в трубку: «Нахуй, нахуй, нахуй». Возвращаюсь к нему в комнату. Валюсь на кровать. Потом заходит он, вытирая лицо, громко хлюпая носом. Притворяюсь, что сплю, пока он собирается, засовывает рубашки в старую кожаную сумку, хватает свою полицейскую куртку и выходит, оставляя дверь открытой. Надеюсь, что он придет обратно. Не приходит. Француз, который говорил, что любит меня, возвращается в комнату пьяный. Глядит, как я лежу на кровати его соседа. Смеется и падает на кровать рядом со мной.
— Je savais toujours que tu viendrais [28], — говорит он и вырубается.
Шон
В последний раз я виделся с отцом в марте, когда мы встретились в Нью-Йорке на длинные выходные отметить мой двадцать первый день рождения. Эту поездку я помню довольно четко, что удивительно при том, насколько я был пьян большую часть времени. Я помню утро в аэропорту Нью-Гэмпшира, когда играл в дурака с одним чуваком из Дартмута, помню грубую стюардессу. Как мы обедали во «Временах года», как потеряли лимузин после многочасового шопинга в «Барниз» и у Гуччи. Мой отец уже явно был близок к смерти: лицо отдавало желтизной, пальцы не толще сигареты, а огромные глаза постоянно глядели на меня как будто с недоверием. Я же в свою очередь таращился на него, не представляя, как можно было так сильно похудеть. Но он вел себя так, словно с ним ничего такого не было. У него все еще была голова на плечах. Он не казался напуганным и обладал огромным для явно тяжелобольного человека запасом жизненной силы. Мы, как обычно, посмотрели пару нелепых мюзиклов на Бродвее, и выпили в баре в «Карлейле», и даже побывали в «Пи-Джей Кларке», где я ставил на джукбоксе музыку, которая, я был уверен, ему понравится, хотя и не припомню, что именно вызвало такую лихорадочную щедрость, что этому предшествовало.
Еще в те выходные две девушки лет двадцати пяти безуспешно пытались снять нас с отцом. Они обе напились, а из-за холодной погоды я протрезвел и вышел из алкогольного пике, а отец уже и не пил вовсе, и мы им понавешали, рассказали, что мы — техасские нефтебароны, что я учусь в Гарварде и на Манхэттен приезжаю на выходные. Из бара они ушли вместе с нами, и, забравшись в лимузин, мы отправились на вечеринку, которая проходила у какого-то знакомого отца в Трамп-Тауэр, где мы их и потеряли. В самой ситуации странно было не то, что мы их подцепили, — отец мой всегда был большим спецом по случайному съему. А то, что для отца нормально было бы флиртовать с ними обеими, но тогда, в марте, он не стал этого делать. Ни в баре, ни в лимузине, ни на вечеринке на Пятой авеню, где мы их оставили.
Кроме того, отец не мог есть. Так что мы оставляли нетронутыми блюда в «Ле Цирк», «Элейн» и «Русской чайной»; заказывали и не выпивали напитки в «21» и «Оукрум-баре»; мы оба молчали, испытывая взаимное облегчение, если в баре или ресторане, где мы находились, было особенно шумно. У нас был мрачный ланч в «Мортимере» с его друзьями из Вашингтона. Безрадостный ужин в «Лютеции» по поводу моего дня рождения, где был я с девушкой, подцепленной в «Блю энд голд», был Патрик со своей подружкой Эвелин — руководителем низшего звена в «Американ экспресс», и отец. Это было через два месяца после того, как он поручил заботы о матери специалистам из Сэндстоуна, и больше всего в этот день рождения мне запомнилось, что о нем никто и не обмолвился. Кроме Патрика, который шепнул мне по секрету: «Почти вовремя», о нем вообще никто и не вспомнил. В тот вечер Патрик подарил мне галстук.