— Понятия о чем? — спокойно почти без эмоций спрашиваю я.
— О нормальном поведении! — бросает она. — Скорей бы вы уже выпустились! Не дождемся, пока доучим вас! Все нервы вымотали! Не дети, а кровопийцы!
Она еще говорит что-то о том, какое мы отвратительное поколение, о том, что у нас нет никаких идеалов, что мы разрушаем свою жизнь и никого не уважаем. Я даже не смотрю на нее. Да я уже и не слушаю. Ну в самом деле, как будто я сегодня первый раз курю на крыльце! Как будто она первый раз это заметила! И каждый раз одно и то же.
Валентина Михайловна, по-моему, больше остальных ненавидит детей. Все учителя, конечно, ненавидят, но Валентина, как мне кажется, возглавляет этот отряд. Все время приходится от нее выслушивать, какое мы отвратительное разнузданное и опустившееся поколение, какие мы тупые засранцы. Я только не понимаю, чего она при таких раскладах в школе работает. Денег ей платят мало. Она нам и это в укор постоянно ставит. Как будто мы должны тут же скинуться и доплачивать ей за то, что родились такими уродами. Как будто если ей зарплату в два раз поднимут, она сразу начнет любить детей. Как будто, если ей будут платить не пятнадцать, а тридцать тысяч, она перестанет обзывать нас безмозглыми кретинами.
Сразу за Валентиной Михайловной идет Андрей Константинович, наш физрук. И его, конечно, тоже не оставляет равнодушным мой вопиющий поступок.
— Все уже прокурил, Веригин? — спрашивает он.
Я не поворачиваюсь, и физрук настойчивее обращается ко мне.
— Я с тобой разговариваю! — повышает он голос.
— Здрасьте, Андрей Константинович, — выбрасываю сигарету и расплываюсь в натянутой улыбке.
— Чего ты улыбаешься? — недовольно ворчит физрук. — Совсем обнаглел на крыльце курить!
— Да ладно вам, — говорю. — Какая разница-то, где курить?
Это я к тому, что они же, вроде как, о здоровье нашем заботятся. И вот тогда я не понимаю, в чем разница, курю я на крыльце или в подъезде, где меня никто не видит. Ну, в самом деле, что на крыльце курить в два раза вреднее что ли? Потому что не о здоровье нашем они пекутся. На наше здоровье учителям вообще глубоко насрать. Им главное, чтобы показатели были высокие, чтобы никакого компромата. Вот не дай бог придет неожиданно человек из департамента образования, а у них на крыльце Веригин курит — непорядок, галочку поставят где-нибудь. Так что они сами предпочитают, чтобы курили мы в подъездах. С глаз долой — из сердца вон. Если я этого не вижу, значит, этого нет. А я такой вот вредный, люблю им глаза мозолить — понятно, почему они все меня ненавидят.
Но у Андрея Константиновича еще с прошлого года личная обида. Я играл в волейбол за школьную команду. Капитаном мне, понятное дело, не светило быть, я ведь не общительный и лидерских качеств не проявляю, но играл я неплохо. И вот, помню, должны мы были играть в каком-то полуфинале. А Андрей Константинович как раз в этот день дежурный был, на входе вторую обувь проверял. А я как раз в этот день вторую обувь забыл. Я ее периодически забываю, но Андрей Константинович мужик принципиальный. Он не пустил меня в школу и отправил домой. Дураку же понятно, что на уроки я не вернулся. Короче, полуфинал они проиграли. Не знаю уж, потому что меня не было или по каким-то другим причинам, но физрук потом меня при всем классе отчитывал. И еще в кабинете у директора — повторно, для закрепления материала. А я сказал:
— Вы же сами меня выгнали!
— Я тебя за второй обувью послал! — ответил он.
— Ну так, послали же.
Из команды я, естественно, в тот же день ушел, а Андрей Константинович с тех пор люто меня ненавидит.
Во время уроков начинается второй акт пьесы о заботливых учителях. И главное — без антракта! Русский. Елена Петровна замечает у меня на лице синяк и не может оставить это без внимания.
— Что с тобой опять, Веригин? — спрашивает она как-то раздраженно. Как будто ей мой синяк очень мешает вести урок.
— А что со мной? — как будто не понимаю я.
— Откуда опять синяк?
— Подрался.
Елена Петровна цыкает и начинает делиться со мной опытом.
— Пора бы уже научиться решать проблемы без кулаков, Веригин! Этим и отличаются люди от животных, тем, что умеют разговаривать, а не просто нападать друг на друга.
Я что-то ее совсем не понимаю. У меня же синяк на лице и губа разбита. Разве из этого не следует логичный и незамысловатый вывод, что били-то меня, а не я размахивал кулаками, безнадежно отдаляясь от всего человечества? И что, интересно, она предлагает мне завести этот разговор о животном мире с папашей? Это может быть любопытно. Представляю себе эту беседу: вот он приходит, как всегда бросает на стол деньги, потом, как всегда, пытается реализовать свою заботу о дочери. Я не даю, встаю у него на пути. Он отталкивает меня, а я ему так проникновенно говорю: «Папа, люди же тем и отличаются от животных, что умеют говорить, а не просто бьют друг другу морды». И еще можно добавить для создания атмосферы семейного понимая: «Ты же в полиции работаешь, уж должен знать, как решать вопросы без применения силы». И я так живо себе это представляю, что не могу сдержаться и начинаю ржать.