Миронова сидит на диване, голову опустила, на меня не смотрит.
— Ты бы хоть предупредила, Наташ! — говорю вполголоса.
— Извини меня, — начинает оправдываться она. — Я не хотела им говорить. Но мы были в больнице на обследовании, и, ты же понимаешь, что там ничего не скроешь. Ром, прости, что не предупредила. Я думала, вдруг, ты испугаешься и не захочешь ни с кем разговаривать, а они…
— Ладно, хватит! — я подхожу к Мироновой, присаживаюсь на пол, обнимаю ее и кладу голову ей на колени. — Ну, узнали и узнали. Мне по фигу. Наташ, я тебя люблю. Я тебя никому не отдам. Ты только с папой со своим поговори, объясни ему, чтобы не распространялся особенно… Вернее, чтобы вообще не распространялся о том, что я ему сказал.
— А что ты ему сказал?
— Правду.
— Какую правду? — Наташа, кажется, не совсем понимает, о чем речь.
— Обычную. О том, почему мои родители не смогут прийти и поговорить.
— Ты что, прямо все ему рассказал? — вот тут, мне кажется, Мироновой даже немного грустно становится, потому что всего-то я даже ей не рассказывал.
— Ну так, в двух словах.
И тут Наташа вдруг заливается слезами. Я, честно говоря, совершенно растерялся. Она кивает и сразу всхлипывает. И потом уже не остановить. Она все плачет и плачет, а я сижу напротив, как дурак, и не знаю, что делать. Ненавижу, когда так. Ненавижу, когда кто-то, кто мне дорог, плачет. А у меня всего-то два дорогих человека: Ксюшка и Наташа. С первой-то все понятно — пять лет, хлебом не корми, дай поплакать. А с этой-то что?
В общем, когда Миронова, наконец, успокаивается, к моему величайшему счастью, мы обедаем, а потом вместе идем забирать мою младшую сестренку из детского сада.
20
Я, честно говоря, очень переживаю, как пройдет знакомство Ксюшки и Наташи. Не то чтобы моя младшая сестра такая вредная и ревнивая, что не примет никого. Просто раньше я никого с ней не знакомил. И как-то все без предупреждения, без предварительной подготовки. Я, вообще-то, не сторонник таких внезапных встреч, но с Мироновой у меня все через задницу, все не так как обычно.
Мы идем в садик, потом к нам домой. Ксюшка моя, надо сказать, молодец. Я даже не ожидал. Она так сразу с Наташей подружилась. Я почти начинаю ревновать, когда за ужином они мило смеются над чем-то, чего я абсолютно не понимаю.
Мы сидим втроем за столом, и мне так здорово становится от этого. Как будто это и есть моя семья. Как будто другой никогда и не было. И не надо. Я даже забываю, что когда-то все было иначе. Я понимаю, что вот так готов всю жизнь просто просидеть за столом с сестренкой и Наташей. Мне никто больше не нужен. Вообще, никто. Я внимательно вглядываюсь в эту картину, в их лица. А ведь мы все очень печальны. То есть, у нас у всех в жизни просто кошмар, просто идиотизм какой-то, а не жизнь. Так посмотреть, поодиночке каждый из нас — всего лишь никчемная деталь давно вышедшего из строя механизма, ржавая шестеренка, которой недолго осталось. Поодиночке нам бы пойти на крышу и застрелиться. А так, когда мы вместе, получается неплохая картинка. Даже можно жить. И радоваться можно, и смеяться, и шутить, и даже мечтать о чем-то.
— О чем ты мечтаешь? — спрашиваю Миронову, когда мы уже закончили с ужином, и сидим на диване в гостиной. Ксюшка увлеченно смотрит Смешариков, и мы оставляем ее в комнате.
— Много о чем, — отвечает Наташа, кога мы уже сидим на моей кровати. — Хочу путешествовать, побывать в разных странах, полетать на воздушном шаре, прыгнуть с парашютом… — Наташа замолкает и как будто задумывается. — Да много о чем! — заключает она. — А ты?
Вот зачем я задал этот вопрос! Очевидно же было, что он закончится именно этим «а ты?». После Наташиных глобальных желаний все мои кажутся, полной ерундой. Я о воздушном шаре и не думал даже никогда. Мне парашюты и в голову не приходили. У меня все так просто, что даже говорить об этом становится как-то неудобно. Но Миронова настаивает. Она прямо напирает на меня и требует выложить свои мечты. Черт, как будто я недостаточно всего уже перед ней выложил! Теперь еще мечты мои подавай!
— Не знаю, — говорю, — я хочу, чтобы нас с Ксюшкой оставили в покое. Хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, чтобы закончилась эта долбанная школа, где так и норовят сунуть свой нос куда не надо. Хочу, чтобы этот козел куда-нибудь исчез, и мы остались с Ксюшкой только вдвоем.
— А еще что-нибудь? — спрашивает Наташа и кладет голову мне на плечо.
— Мне больше ничего не надо.
— Ну, а семью? Ты бы хотел семью, детей?
Я пожимаю плечами:
— А ты?
— У меня никогда этого не будет, так что нет смысла мечтать. — грустно констатирует Миронова.
— Почему не будет?
— Ну потому! — Наташа смотрит на меня как на маленького ребенка, который не понимает очевидных вещей. — Какая мне семья! Кому я нужна такая!
— Мне нужна! — тут же перебиваю я. — Наташ! Ты что говоришь?! Не ставь на себе крест! С этим можно всю жизнь прожить…
— Я знаю, — всхлипывает она и начинает плакать.
— Наташ! — продолжаю успокаивать я. — У тебя все будет хорошо! У нас все будет хорошо!
Только начинает казаться, что истерика Мироновой позади, как начинается новый приступ, а вместе с ним совершенно неожиданно и новая волна откровений.
— Прости меня, Ром! — плачет Миронова. — Я тебе не все рассказала. Вернее, я тебе соврала. Прости меня.
Заявление, надо признать, высший класс. У меня в объятиях Наташа Миронова, и она заявляет, что соврала. Я растерян. То есть, на счет чего она могла мне соврать? Мне кажется, крайне глупо врать, что у тебя ВИЧ. То есть, если уж врать, то говорить, что ты здорова. А в остальном? Я быстро перебираю в памяти все факты, которые знаю о Мироновой. В остальном, ничего такого. Ничего критичного. Пока я силюсь самостоятельно обнаружить во всех Наташиных речах ложь, она продолжает.
— Я тебе неправду сказала по поводу моей болезни…
Шестеренки у меня в голове тут же заклинивают. Я осторожно смотрю на Миронову в ожидании. Она всхлипывает и продолжает.
— Я не так заразилась, — тихо говорит она. — Не так, как рассказала тебе.
Господи, Миронова, ты меня убьешь такими заявлениями! Я выдыхаю. Мне как-то сразу эта история с иглой на пляже показалась нелепой и фантастической, но всякое бывает. Уж меня-то жизнь в этом убедила. Я поверил, потому что, по большому счету, какая разница, как ты подцепил эту заразу. Вопрос «как?» в случае с Мироновой, вообще, не актуален. Но вижу, для нее очень важно теперь рассказать мне правду, поэтому слушаю.
— Меня изнасиловали, и… — Наташа плачет и запинается. — Потом все так получилось… Я просто не хотела об этом говорить. Я думала, ты на меня и смотреть тогда не станешь…
— Наташа, ну ты что! — успокаиваю я и целую ее в лоб. — Перестань!
Вот ведь, да мне-то теперь уже какая разница. Я-то все равно уже встрял. Изнасиловали, думаю. Она же совсем маленькой тогда была. Мне жаль Миронову. Я вижу, как ей тяжело вспоминать об этом. Понимаю, что не у одного меня есть «официальная версия». Я, наверное, даже слишком хорошо понимаю Наташу. А потом вдруг меня снова как будто по голове ударяет. Стоп! Что значит изнасиловали? Я у Мироновой первый. Уж это точно. Тут сложно ошибиться. Что-то я совсем потерялся.
— Как же так, Наташ? — осторожно спрашиваю я. — Мы же с тобой… Ты же была…
И Миронова опять заливается слезами.
— Ну не только же так можно изнасиловать, — сквозь рыдания произносит она и снова утыкается мне в плечо.
Она дрожит и никак не может унять истерику. Она плачет навзрыд. Господи, какой же я все-таки идиот! Хоть бы на секунду напряг свой мозг, прежде чем спрашивать.