— Вам же, наверное, деньги нужны! — спохватившись и выйдя из тоннеля своих мыслей, говорю и лезу в карман.
— Да все хорошо, Рома! — успокаивает Инна Марковна. — Не волнуйся!
— Нет-нет! — возражаю я. — На Ксюшку и вообще. — я достаю из кармана три тысячных купюры и протягиваю соседке. — Возьмите!
— Рома! Ну откуда у тебя деньги! Оставь себе! Не надо ничего! — Инна Марковна очень настойчива. Но не настойчивее меня.
— Да есть у меня деньги! — отвечаю. — Берите! Мало ли что. Все-таки вы свое время на нас тратите.
Я осекаюсь и замолкаю. Уже не на нас. Уже нет никаких нас. Я уже не имею к этой семье никакого отношения. Я уже просто так, мальчик, зашедший с улицы. У меня нет в этом доме никаких прав. У меня, по большому счету, и на Ксюшку-то никаких прав нет, пока ее папочка и старшая сестра живы и здоровы. Я, вообще, теперь какой-то лишний элемент во всей этой картине. Как будто меня ластиком долго-долго стирали, но то ли ластик плохой, то ли я так ярко был нарисован, что след все равно остался. И след-то этот такой грязный, размытый, гадкий, одним словом, но никуда от него не денешься.
5
Сегодня мне очень хочется встретить Наташу после школы.
— Привет! — беру Миронову за руку, как только она появляется.
— Ромка! — вздрагивает она. — Привет!
Я притягиваю ее к себе и целую.
— Как дела? — спрашиваю.
Но Наташа не успевает ответить, потому что неожиданно откуда-то появляется директор Ольга Геннадьевна.
— Веригин! — восклицает она, и теперь я тоже вздрагиваю. — Явился!
Я стою, замерев от неожиданности, и не знаю, как реагировать. Ольга Геннадьевна еще что-то восклицает. Не пойму, то ли она так рада меня видеть, то ли у нее такая тонкая ирония, что не проследишь. В конце концов, она берет меня за руку и тащит к себе в кабинет. Вот уж неожиданность! Я думал, мы выходим из поля учительской заботы, когда покидаем школу. А у нашего директора, кажется, все по-другому.
И вот мы уже проходим мимо секретаря Илоны Дмитриевны, которая, глядя на меня, вообще, не понимает, что происходит. И по глазам сразу видно, что из ее поля я давно вышел. По недовольному лицу видно, что у нее и поля-то никакого никогда не было.
Как только мы оказываемся в кабинете, Ольга Геннадьевна предлагает мне присесть.
— Я постою. — отвечаю.
Она кивает и долго рассказывает мне о разговорах с людьми из отдела опеки и из интерната. Оказывается, они не раз приходили и справлялись о моем месте нахождения. Они все оказывается страшно волнуются за меня. Вот прямо так, все вместе, большой компанией, сидят, должно быть, в своих кабинетах и волнуются. Я представляю их озабоченные лица, и мне становится жутко смешно.
— Ты все же садись, Рома! — настаивает директор.
— Да вы продолжайте! — говорю я, пряча руки в карманах.
— Что продолжать?
— Ну, вы же не затем меня сюда привели, чтобы о волнениях в умах работников опекунских служб рассказывать.
Ольга Геннадьевна тяжело вздыхает, потом предлагает мне чай. Я, конечно, отказываюсь. К чему это все, товарищ директор? К чему вы ведете свой глубокомысленный разговор, вернее, монолог? К тому, чтобы вернуть меня в интернат? Тогда даже не пытайтесь — ничего у вас не выйдет. К чему еще? К тому, что без вашей заботы я покачусь по наклонной плоскости? Кажется, именно это выражение вы очень любите. Так не стоит волноваться. Вернее, уже поздно. Я уже качусь. Как меня толкнули на эту плоскость мои родители, так с тех пор и качусь. А это, позвольте напомнить, было много лет назад. Так что, я далековато укатился — вам меня не поймать. Но Ольга Геннадьевна настроена решительно, и я понимаю, что выслушать мне ее все же придется.
— Так, Роман! — говорит она. — Давай-ка серьезно. Я тебя много лет знаю. Я знаю, что раз ты начал бегать, значит, тебя в этом интернате ничем не удержишь. Ты парень самостоятельный у нас, решительный, — она останавливается и как будто размышляет над чем-то очень печальным, потом меняет тему. — Мне очень жаль, что так получилось с твоим папой…