Нина поднимает голову и быстро опускает. Следит за резцом. Она уверена, что подойду к ней.
Прохожу мимо, к Бахниной.
— Как дела?
— Думаю все. Хочу написать о наших чарльстонщицах, о мастере. Видишь, и о станках надо, работаем на старых таратайках, давно бы их надо выкинуть.
Сейчас Нина растерянно следит за нами, потом резко поворачивается и делает вид, что ее только станок интересует..
— Схожу в другие цеха.
— Подожди, Гром, нагнись.
Бахнина белыми кудряшками щекочет висок.
— Как-то неудобно о своих девчатах писать, рядом работаем… Я расскажу, а ты, Г ром, составь сам.
— Струсила?.. Я-то думал — бой-девчонка…
— Да ну тебя, напишу.
У женской уборной монтажники ставят батареи пароотопления. Юрка стоит у окна, что-то записывает.
— Ты чего здесь?
— Монтажничаем.
— С карандашом?
— Это я только сейчас. Тут интересное дело. Целую статью накачу. Ты знаешь, какие бродят девчонки? Смотри. — Он показывает запись:
Соломкина — 9 раз Никитина — 7 раз Лапкина —2 часа Плечи подымаются к ушам.
— Ни бум-бум не понимаю.
Юрка объясняет:
— Это они в уборную по стольку раз до обеда бегают. Фокстротят, поют, мажутся. А я вроде как заведующий общественными уборными — на карандаш и давай отчет.
Ряды черных тисков отгорожены предохранительной сеткой. На сетке перед каждым слесарем листок с самодельным чертежом.
На зажатый в тисках металл набросились пилы, напильники, ручники и в неудержимой пляске зудят, тукают, повизгивают.
По рядам ходят мастера, хмурятся, поглядывают.
Слесарка самый большой цех, а выловить что-нибудь трудно.
Из конторки вылетает Грицка. Волосы ежом, на красном лице выпуклое золото веснушек. Он не может спокойно говорить.
— Откажусь от поммастера… К богу в рай всех. Ребята меня не слушают. Скажу — сделай так, а они наоборот — по-своему пилят. «Запорют» и жалуются мастеру — мол, он так велел. В коллектив жалуются, когда отругаешь за это кого. Сегодня Жоржка отчитывал… теперь мастер…
— Ладно, Грица — берем на заметку.
В раскрытое окно лудилки выбивается бурый дым Там кашляют и паяют жестяницы. Кислотный воздух. Сушит горло, глаза.
— Здравствуйте! Как живем — паяем?
— Ты не сюда попал, твоя в токарке.
— Что у меня в токарке?
— Знаем, братишечка, не строй коровьи глазки,
— Сама ты земфира волоокая. Я за делом, а она трепатню… Почему вас заставляют работать в этой морилке?
— А ты что, завмастом стал? Смотрите, девчата, какую он моську деловую строит.
— Как же, редактор и вообче…
— Делопуп.
Смех.
— Ты, Гром, так и пиши. Не жизнь, а жестянка. Качать будем потом. А теперь сматывайся, посторонним торчать в цеху воспрещается.
Что я брожу по чужим цехам? Литейка бузливей всех, а молчу.
Будет статья — не статья, а рассказ целый. Сделаем.
Начинается серьезное. Наплывают старые дни, вечера, ночи. Те дни, когда на моей груди болтались красные языки пионерского галстука. Когда был жив единственный родной кочегар — батька. Даже когда его обварило паром и то просиживал вечера за боевой школьной газетой.
Разглаживаю бумагу. На ней буду рассыпать буквами мысли. Это будут кусачие заметки.
В «гарбузии» тихо. Шмот что-то сочиняет. В муках творчества вспотел, изгрыз пол-карандаша, а на бумаге одна сиротливая строчка.
Самохин, заткнув уши, лежа на койке что-то зубрит.
Грица мечтательно жует.
Мелкий стук в дверь… Кто-нибудь из наших. Теперь вошло в привычку изводку начинать еще за дверью.
— Входи, не волынься, а то табуреткой запущу!
Входит смущенная Бахнина.
— Я к вам, ребята.
Опускаю табуретку.
— Ты извини. Думал, свои треплются.
Она оглядывает комнату.
— Как у вас мусорно. Почему не убираете?
— Здравствуйте. Разве гости об этом говорят?
— Я не гость, у меня дело.
У Шмота появляется галантность кавалера. Он, краснея, сует табуретку и кланяется.
— Будьте любезны, садитесь.
На наш смех обижается.
— Вот дураки. Вежливости не понимают.
«Вежливость» у Шмота из книг. Он поглощает их десятками. Чтиво отборное — о герцогах, графах и индейцах.
Прибегает Нина.
— Я готова. Идем.
— Куда?
— Ты еще не рассказала? Нет. Так я сама скажу. Я тоже буду работать в редколлегии. Поняли? А сейчас собирайтесь на вечеруху.
— С чего это?
Бахнина, запинаясь, растолковывает: