Самохин растерянно озирается…
— Опять что-то подстроили.
А заметив выдвинутый сундучок, торопливо его задвигает под койку.
Толька, по-бычьи нагнув шею, вытаскивает опять этот раскрашенный ящик.
Выпуклые глаза Самохина выплыли из орбит, точно они хотят выскочить и закатиться куда-нибудь в темный угол, чтоб не видеть свершающегося. Рот перекосился, стучат зубы…
— А, цыца поперла!
Толька подымает сундучок над головой и с силой швыряет на пол.
Звон… треск…
Вывалилось барахло… прыгают к катятся пуговицы… Рассыпались папиросы, мыло, тряпки, напильники, сверла, линейки…
— Вор!
Самохин, как от удара, закрывает лицо, потом падает на пол.
Под нашими ногами, на коленях, пресмыкающееся жалкое животное, он ползает, собирает рассыпанное барахло.
— Вы не смеете… я все накопил… два года собирал… Все мое собственное… сволочи___…
Самохин начинает визжать, ругаться.
Толька сгребает его за шиворот, ставит на ноги и ударяет в лицо.
— Ах… О-о-о…
Самохин вскидывает руки. Сквозь пальцы вырывается тонкая струйка крови и маленькими клюквинками капает на пол.
— Я купил от вас… Отнять хотите… Жрите… давитесь..
Он бросается на Юрку, бьет и пачкает кровью. Тот кулаком отталкивает его на Чеби, Чеби на меня… Самохин попал в круг кулаков и ног. Он мечется, рычит от ярости, раздирает пальцами рот и плачет.
«Гарбузию» заполняют любопытные. «Ярунки» удерживают взбесившегося Самохина и тащат охлаждать под кран.
Толька выгоняет всех из комнаты. Собирают со Шмотом все в сундучок и выбрасывают его за дверь.
Шмот напуган.
— Попадет, ребята… Может он и вправду накопил.
— Накопил!
Раздраженно кричит Толька:
— В «гарбузии» «накопил» — хуже, чем украл!
Он бросается на постель и закрывает лицо руками.
Вещи Самохина «ярунки» унесли к себе. В «гарбузию»
Самохин не вернулся.
Газета «Война бурсе» заняла всю стену.
Цеха обскакал слух:
— Продернутых прямо списки. Так и хлещут.
В обед в красном уголке «ходынка».
— Ты что затемняешь!.. Для одного что ли повешена?.
— Батька твой не стекольщик? А ну в сторону!
У газеты толкотня, ругань. Ребята лезут друг на друга.
Сотков, прочитав о себе, летит к Жоржке:
— Почему моя статья не помещена?
— Спроси редколлегию.
— Я знаю, кто это подстраивает. Знаю, кто против меня кляузы разводит… Я ставлю вопрос на бюро. Ты знаешь, что гарбузовцы хотели обокрасть Самохина? Еле ребята спасли. А ты допустил их до стенгазеты.
— Что же ты раньше молчал?.. Придется собрать бюро.
В цехах разговоры.
— А ловко вас хватанули!
— Смеется тот, кто смеется последним.
— Захотел до последнего. Ты сейчас после кипяточка по-гыгарчи.
— На своих кляузничают, выслуживаются.
— Ребята, легашей били всегда- Нужно узнать, кто писал — и рожу в клюкву.
— Там, брат, такие, что сам с «электрификацией» пойдешь. А клюквы на тарелку киселя набьют.
Сотков бегает по цехам, сколачивает группки озлобленных.
Вхожу в литейку. Разговоры сразу обрываются. Мастер ворчит и возится у волчка, гремя заслонками.
— Что мне формовать?
Он молча подает замысловатую модель клапана и уходит.
— Почему в цехе такая тишина?
С моделью иду к Тюляляю.
— Ты как ее формовал, в двух опоках или в трех?
Молчание.
— Брось трепаться, скажи. Я ее ни разу не формовал, И мастер не говорит.
Тюляляй точно не меня видит, смотрит в окно и насвистывая, уходит в сушилку.
Иду к Ходырю.
— Как ты ее формовал?
Ни звука. Ходырь смотрит в потолок.
В лабиринт мозга заползают подозрения.
— Неужели… Нет, надо еще раз проверить у Хрупова.
Хрупов тоскливо смотрит и показывает руками, что у него нет языка.
Значит, бойкот.
Лоб и спина покрываются липким потом.
Формую по-своему. За спиной тихие разговоры. Ребята нарочно подходят друг к другу, — показывают, растолковывают.
Меня не видят. Точно Грома нет и не было в этом цеху.
Бойкот — истрепанное на митингах, измельчавшее слово, потерявшее свою силу, здесь становится страшным и грозным.
Зашел в литейку Сотков, о чем-то шепчется с Ходырем и Тюляляем.
Держись, редколлегия!
После работы собираемся обсудить создавшееся положение.
Шмотова «фитька» превратилась в помидор. Первогодники устроили «темную», накрыв макинтошем, дали буксовку.
— Кто дрейфит?
— Нет таких.