Удивительно, но Джил навещал его так же часто, как я. Иногда наши визиты совпадали, и тогда все испытывали странное ощущение неловкости. Каждый считал себя виноватым, и присутствие другого только усиливало это чувство. Чарли совершенно безосновательно корил себя за то, что не был с нами в «Плюще». Иногда он даже видел кровь Пола на своих руках, а его смерть принимал как цену собственной слабости. Что касается Джила, то он винил себя за то, что, оставив нас еще раньше, предал друзей, хотя в чем именно выразилось это предательство, объяснить не мог. Терзания Чарли только усугубляли его вину.
Однажды, перед тем как лечь спать, Джил попросил у меня прощения, сказал, что сожалеет о случившемся, что вел себя не так, как следовало бы, что мы заслуживали лучшего к себе отношения. Он больше не смотрел старые фильмы и, отправляясь на обед, выбирал рестораны подальше от кампуса. Каждый раз, когда я приглашал его на ленч в свой клуб, Джил находил какую-то причину для отказа. Только после четвертой или пятой попытки до меня дошло, что дело не в нежелании быть в моей компании, а в стремлении избежать встречи с руинами «Плюща». После того как Чарли вышел из больницы, мы почти постоянно завтракали, обедали и ужинали вместе. Джил все чаще и чаще ел и пил один.
Интерес к нам постепенно иссякал. И если поначалу, когда люди просто устали слушать одно и то же, мы чувствовали себя кем-то вроде париев, то потом, когда о нас стали забывать, мы перешли, по нашим собственным ощущениям, в категорию призраков. Устроенная в часовне поминальная служба по Полу привлекла столь мало народу, что пришедшие на нее вполне поместились бы в самом небольшом классе, да и те, кто собрался, представляли главным образом друзей Чарли и Джила, руководствовавшихся скорее чувством сострадания к своим товарищам, чем скорбью о погибшем. Единственным из преподавателей, подошедших ко мне по окончании церемонии, была профессор Ларок, причем интересовал ее не столько сам Пол, сколько «Гипнеротомахия». Я отделался общими словами и впоследствии делал то же самое каждый раз, когда кто-либо заводил речь о сделанных Полом открытиях, решив не выдавать тайну, которую он сам так тщательно охранял от посторонних.
На короткое время о Поле вспомнили примерно через неделю после сообщения о подземной стоянке, когда стало известно, что незадолго до отъезда из Нью-Йорка в Принстон Ричард Кэрри продал всю свою собственность и долю в аукционном доме и положил деньги в некий частный фонд. Когда руководство банка отказалось сообщить детали трастового договора, «Плющ» заявил о своих претензиях на часть этих средств в качестве компенсации за причиненный клубу ущерб. Лишь после решения правления о том, что ни один камень нового здания не будет куплен на деньги Кэрри, газеты сообщили об анонимном пожертвовании. Тогда же появились предположения о том, что переведенные в трастовый фонд миллионы предназначались именно Полу. Впрочем, я в этом и не сомневался.
Ничего не зная о диссертации Пола, публика, разумеется, не поняла и мотивы, которыми руководствовался его благодетель, а потому их дружба, как и отношения с Тафтом, стали предметом самых разнообразных домыслов.
В конце концов и Кэрри, и Тафт превратились в фарсовые фигуры, воплощение порока и объяснение зла. Дом Тафта обрел мрачную известность, и новые сотрудники института отказывались жить в нем, а среди местных подростков считалось подвигом проникнуть в него ночью.
Единственным положительным результатом нового климата, созданного фантастическими теориями и сенсационными заголовками, стало то, что никто уже не допускал и мысли о нашей ответственности за случившееся. Мы были слишком скучны и обыкновенны, чтобы играть сколь-либо значительную роль в мрачной, жуткой истории, главными персонажами которой журналисты сделали Распутина-Тафта и убившего его психопата Кэрри. Как полиция, так и университетские власти заявили, что не собираются выдвигать против нас никаких обвинений. Это, полагаю, успокоило наших родителей, всерьез опасавшихся самых страшных последствий. Джила такого рода проблемы никогда особенно не заботили, да и я, откровенно говоря, не воспринял бы отчисление как большую трагедию.
Другое дело — Чарли. Он жил под тенью случившегося, и тень эта постоянно сгущалась. Везде и всюду ему мерещились неприятности, каждый поворот событий сулил недоброе. Джил называл его состояние комплексом преследования, но, по-моему, Чарли просто убедил себя, что мог бы спасти Пола. Так или иначе, его ждала расплата — если не в Принстоне, то в будущем. Чарли страшился не преследователя, а суда Божьего.