— Зачем?
Смотрю на Лома и вижу, что он ничего не понимает. Сочувствие и жалость в его глазах сменились озабоченностью состоянием моей психики.
— Ладно, ладно. — Он успокаивающе выставляет перед собой ладони. — Ахинея, я ничего не могу придумать, кроме того, что тебя надо срочно отвлечь. Это банально, но в твоей ситуации логичнее всего сильно напиться или сильно отвлечься. Что предпочитаешь? Я задумалась.
— А можно сначала отвлечься, а потом, если не поможет, напиться?
— Запросто! — обрадовался Лом. — Ползи назад! Я поведу, потому что это — сюрприз.
Он сел за руль, а я устроилась сзади рядом с его видеокамерой.
Минут через сорок, убедившись, что мы выехали из Москвы и катим по загородному шоссе, я осмотрела клочья своей блузки и поинтересовалась, не стоит ли ради впечатляющей развлекаловки все-таки переодеться?
— Наплюй, — успокоил Лом. — Если будет неудобно, просто разденешься.
Как ни странно, эти слова меня совершенно успокоили, и я продремала еще минут двадцать. В любом другом состоянии я должна была бы сильно удивиться, обнаружив, что Лом привез меня за город в дом фермерши, которая сдает нам в аренду Мучачос. Я однажды забирала парочку с ее фермы и сразу узнала странной архитектуры дом с обложенным крупными камнями цоколем. Но в этот вечер я только флегматично поинтересовалась у Лома, не передумал ли он и не за черным ли кабанчиком мы приехали?
Нагрузив на себя видеокамеру и дорожную сумку, он повел меня к дому, поддерживая за талию.
— Какой, к черту, кабанчик! — возбужденно прошептал Лом мне в ухо, пока я брела, спотыкаясь, потому что мои бедные ноги отказывались участвовать в развлечении, хоть умри! — Лебеди!
— Лебеди?..
— Белые-белые лебеди прилетели!
— Куда?
— На пруд, — радостно кивнул Лом.
— Откуда ты знаешь?
— Она мне позвонила. Мы же договаривались, чтобы сразу звонила, когда прилетят, ты что, забыла?
— А… Спасибо, конечно, большое, но мне бы помыться…
— Это входит в развлечение, — заверил Лом.
Усадив меня на лавочке, Лом пошел договариваться с хозяйкой. Он выглянул на секунду из окна веранды:
— Ахинея, тут спрашивают, что ты будешь есть? Печенку или рыбу?
Я быстро зажала ладонью рот и на всякий случай, если в желудке еще что-то осталось после рвоты в отделении милиции, огляделась, куда можно эти остатки выплеснуть.
— Понятно, не волнуйся, — успокоил меня Лом и сообщил хозяйке:
— После бани!
Вышла женщина, и я не сразу узнала ее в вечерних сумерках. Остановилась рядом, присела, рассмотрела меня, покачала головой, поцокала языком.
— А можно без бани? — На меня вдруг накатила жуткая усталость и тошнота. Не надо было Лому говорить про печенку и рыбу. — Можно я здесь полежу? У вас найдется одеяло?
Ничего не ответив, она ушла в дом и сразу вернулась с теплым халатом под мышкой и веником. Прошла мимо. Я пожала плечами. Тут по ступенькам спустился огромный мужчина, ни слова не говоря, наклонился, просунул руку под мои коленки и легко подбросил меня вверх. Самое смешное, что он нес меня не как Ладушкин недавно — двумя руками и в положении лежа. Нет, он посадил меня на сгиб руки, как сажают маленьких девочек, и мне осталось только обхватить его за шею и рассмотреть лицо вблизи. Возле деревянной бани, чтобы пройти со мной в двери, он перебросил мое тело под мышку, так что я повисла вниз головой, а руками от неожиданности ухватила его за холщовые брюки у щиколоток.
— Клади на лавку, сынок, — приказала невидимая мне из другого помещения женщина. — Я сейчас ее раздену. Приходи забрать через часок.
В лицо пахнул свежий запах горячих трав и старого мокрого дерева.
В соседнем помещении стоял нестерпимый жар. Я рванула было обратно, но хозяйка подтолкнула меня сзади и кивнула на третью ступеньку-полку.
— Ложись, не пожалеешь!
Стараясь осторожно дышать, я легла, с опаской глядя на два веника в ее руках.
— Что же творится с нашими органами, а? — С этими словами голая женщина от души отходила меня несколько раз по спине.
— Ай!
— Вот именно — ай! — Теперь она просто гнала воздух, не прикасаясь ко мне. Я закрыла рот и нос ладонями. — С девочками воюют, кобели поганые!
— Ай!
— Что ж это за милиция, которая бьет девочку в лицо! А? Что? Что, я тебя спрашиваю?!
— Ай-я-яй!
Лучше бы она не спрашивала, потому что каждый сердитый вопрос подкрепляла хлестким ударом по моей спине. Минут через десять я потеряла всякую способность кричать и думать. Расслабившись, можно было представить некий вариант одновременного ада и рая, мокрой жгучей пустыни. Или заблудившийся караван, влажную ночь, выжигающую огнем дыхание, но это если тебя не окатывают попеременно то холодной, то горячей водой.
— Поворачивайся.
Я осторожно переворачиваюсь на спину и вижу над собой близкий — рукой дотянуться — потолок темного дерева и пучок травы, свисающий с него. Теперь мне видны и камни, похожие на крупные морские голыши, лежащие на раскаленной решетке каменки внизу. Хозяйка выплескивает на них воду из ковшика, радостно потрясает вениками в накатывающем густом пару:
— Ну, режиссерка, сиськи-то прикрой, ошпарю! — и начинает этими вениками охаживать меня, едва успевшую отвернуть лицо и закрыть грудь ладонями.
Сквозь плотную пелену бесчувствия я потом слышу, будто на большом отдалении, ее раздумья вслух:
— Пожалуй, в пруд не понесем. Совсем размякла. Пусть поспит полчасика.
Меня не радует и не огорчает, что в пруд не понесут. Я наполовину умерла, слышать еще что-то могу, но глаз не открыть.
Вероятно, полчасика прошли, потому что на меня накинули халат, завернули в него как в кокон, взяли опять вниз головой под мышку и вынесли на улицу, из чего я сделала вывод, что это тот же мужчина, который и принес меня в баню. И вот уже в приоткрытые глаза накатом из ночи, подсвеченные ярким фонарем у дома, приближаются соцветия пижмы — отвернуть лицо-и палочки семян подорожника. А позднюю полевую гвоздичку я даже успеваю сорвать на ходу рукой, отпустив на секунду уже знакомые штаны у щиколотки, пока ее не раздавили чудовищного размера стоптанные сандалии.
Меня сбросили на кровать, которая под толстой периной имела, вероятно, достаточно прогнувшуюся металлическую сетку. И сетка эта добросовестно качалась подо мной, убаюкивая, пока я не перестала совсем ощущать тело, в легких покачиваниях невидимой лодки на невидимой реке, хотя оно и истекало жаром, но с мокрых волос уходили в подушку остатки обидевшего меня дня.
— Ахинея, вставай. Ты не поверишь, уже совсем светло, а над водой — туман, как на сцене, когда переборщат с газом!
— Если я тебя не подниму, ты обидишься насмерть и загрызешь меня своими ехидными нападками!
— Отстань…
— Не отстану. Тумана осталось минут на тридцать, ты себе не простишь!
— Иди сам в этот туман и снимай что хочешь… Я сплю.
— Нет уж, тогда и я не пойду. Зачем? Чтобы потом выслушивать твои ругательства, что не там стал да не то снял?!
— Ладно. — Я сажусь в постели, не открывая глаз, и запахиваю на груди толстый халат.
— Молодец, — хвалит Лом. — Глаза можешь не открывать, только ноги подними. Валюсь на спину, выставив ноги.
— По очереди! Молодец, теперь пошли, глаза откроешь, когда скажу.
Глаза приходится открыть сразу, чтобы понять, что у меня надето на ноги. Отлично. Высокие охотничьи болотные сапоги. Судя по размеру, их хозяин и носит те самые сандалии. Подхватив полы халата повыше, с трудом передвигая ногами, кое-как добрела до крыльца, потом решила выяснить, что я вообще делаю в этих сапогах с голенищами выше колен.
— Зачем мне это?
— Роса, — улыбается Лом, направляя на меня видеокамеру.
— Ты хочешь сказать, что надел на меня это… — пытаюсь поднять ногу повыше, но начинаю терять равновесие, — чтобы я не замочила ноги в росе?!
— Ну да. Видишь, я забочусь о тебе. И у пруда есть заболоченные места.