— Вы что-нибудь серьезное снимаете, — интересуется хозяйка, докурив, — или только брачные игры животных?
— Рекламные ролики, пилоты для начинающих фотомоделей, роды на память, экстремальные развлечения некоторых богачей — на случай, если развлечение окажется последним. Эти обычно перед затяжным прыжком с парашютом сразу после тридцатиминутного инструктажа говорят в камеру что-то значительное, как бы для потомства и на память родственникам.
— Что говорят? — заинтересовалась фермерша.
— Последний раз один директор банка сказал в камеру своему годовалому сыну: “Сынок, отвечай за себя, не будь козлом и прыгни хоть раз в Ниагару”.
— Почему именно туда? — без энтузиазма интересуется женщина, зевая.
— Он объяснял, я уже не помню. У него не получилось. То ли проблемы с визой были, то ли не сдал инструктаж.
— Доить умеешь? — вдруг спрашивает хозяйка невпопад.
Я задумываюсь. Пожимаю плечами.
— Корова рожает совсем как женщина, — продолжает она, нагоняя на меня беспокойство. — Роды — это красиво, это природа. Я жду: со дня на день корова должна отелиться. Перехаживает. И телится не вовремя. Капризная она, норовистая. Не покрылась в свое время, пришлось зоолога вызывать два раза, вот теперь — ни туда ни сюда: теленок к зиме. Тебя это интересует?
— Теленок?
— Нет. Как корова телится.
Я пытаюсь понять, почему меня должен интересовать… как это? Отел? Должна же быть причина, по которой мне предлагают это великолепное зрелище. В бутылке осталась половина чудесной жидкости темно-красного цвета, почему нельзя просто посидеть и помолчать?..
— Понимаете, — еле ворочая языком, я пытаюсь поддержать беседу, — снимает в основном оператор. — Тут я чересчур активно кивнула в сторону злого Лома у машины и едва не свалилась со ступеньки вниз. — Я координирую, говорю, что делать, нахожу клиентов. А снимает — он. Сначала одевание, потом торжественную загрузку в самолет, а потом Лом висит на параплане и должен угадать, куда приземлится раскрывшийся или не раскрывшийся парашют отчаянного экстремала, и снять это на камеру. Он, конечно, не один висит, он висит в тандеме с оплаченным для этого случая инструктором, но с инструкторами есть проблема. Лом тяжелый, понимаете? К чему я это говорю… А, насчет отела коровы. Поскольку никакой особой режиссуры тут не потребуется и корова не будет говорить ничего значительного перед отелом, оператор справится сам, вот у него и нужно спросить, хочет он или нет снять такое потрясающее событие, как появление на свет теленка.
— Двух, — бесстрастно уточняет хозяйка.
— Двух?
— Да. У коровы — двойня. Трудные роды могут быть.
— И даже трудные роды. Я на сегодня, пожалуй, воздержусь от подобных зрелищ, спасибо вам большое, вы меня просто выручили, лебедей вполне достаточно, спасибо. Не знаю, что бы я делала и как бы вообще отмылась от неприятностей, если бы не ваша баня. Я так вам благодарна и с удовольствием заплачу за беспокойство, отличную еду…
— Да ладно. — Фермерша прерывает мои излияния шлепком ладони по спине, отчего я опять с трудом удерживаюсь на ступеньке. — Вообще-то у меня был умысел. — Она многозначительно кивает и почему-то решительно отбирает у меня бутылку.
— У…умысел?
— Ну да. Я хотела тебе предложить погостить пару деньков, но не знала, как заинтересовать. Ничего делать не надо, не хочешь снимать — не снимай! Валяйся, ешь, пей, могу тебя в бане парить по два раза в день, хотя это, наверное, вредно для здоровья. Сына моего видела?
Я киваю и закрываю глаза, чтобы ее лицо перестало двоиться.
— Ему давно пора понять, что есть на свете женщины. Если попроще, то он должен ощутить запах женщины, понимаешь?
— Нет, — отвечаю честно и на всякий случай незаметно нюхаю прядку волос, щекотавшую мне ухо.
— Ему придется понять, что со мной всю жизнь не проживешь, что на свете есть женщины, которые могут родить детей, есть еще кто-то, кроме матери. Он должен общаться, видеть побольше людей, слышать запах женщины, ему пора уже. А ты как раз ничего — образованная, но понятливая, тихая и животных любишь. И потом, ты… как бы это сказать… Ты требуешь заботы, понимаешь?
— Нет.
— Он очень сильный и себе на уме. Его самоуверенная женщина с большими запросами не проймет. Только спугнет. Нужна такая убогенькая, за которой придется ухаживать, носить на руках, ну ты понимаешь?
— Нет.
— Переборщила ты с настойкой, вон у тебя тела мало, а выпила полбутылки, — объясняет хозяйка мою тупость.
— Минуточку, — я решила сопротивляться, — почему вы думаете, что я убогенькая? Зачем это за мной ухаживать?
Женщина рядом несколько долгих минут вглядывается в мое лицо, а я изо всех сил пытаюсь изобразить на этом лице уверенность и гордую независимость. Правда, мешает вдруг накатившая икота.
— Кто знает, — качает фермерша головой, — кто вас, сегодняшних молодых, поймет. Может, это у тебя наигрыш такой, а пусть даже и наигрыш, пусть даже ты внутри сильная, но ведешь-то себя как правильно! Это ж надо, у меня слезу вышибла! Так что, останешься? У меня есть черносмородиновое вино, терпкое и крепкое. Рыбу в коптильню загрузим, а вон там, видишь? — Она кивает на хлев с теленком. — Жеребеночка сын прикупил, отказного, за бесценок, сам выходил! Ох и красавец!
— Же-ре-бе-нок? — Я катаю это слово во рту, как карамель.
— Ну?!
— Спасибо большое, я правда не могу, моей тете и ее четвертому мужу кто-то отрезал головы, понимаете? И бабушка почему-то на семейном совете намекнула, что воспитанием оставшихся у них детей должна заняться именно я. Главное сейчас, — я цепляюсь за подол юбки вставшей женщины, — выяснить, всерьез она это сказала или в шутку. Если всерьез, ну что ж… Я клянусь, я приеду к вам через месяц пообщаться с вашим сыном, обязательно приеду. Хотя, — тут я задумалась, но юбку не выпустила, — хотя я никогда не общалась с немыми, но мы что-нибудь придумаем, а если вы так озабочены его социальными контактами, знаете что?! Я приеду к вам с этими детьми, пусть он сразу почувствует и запах женщины, и запах двоих детей, а?
— Странный вы народ, городские, — качает головой фермерша, освобождая свою юбку. — Все суетитесь, дергаетесь, придумываете черт-те что! Не пойму, чего вам в жизни надо? Богдан! — крикнула она вдруг, а когда из дома вышел сын, покачала головой из стороны в сторону и сказала одно слово:
— Уезжают.
Сын подошел к машине, плечом отодвинул уже озверевшего Лома, закрыл капот и приподнял перед машины вверх одной рукой. Поковырявшись другой рукой где-то внизу, поставил передние колеса на землю, сел за руль и завел двигатель.
Он ехал за нами по проселочной дороге на старой “Ниве” до асфальта, потом просигналил, прощаясь, два раза.
— Видела? — отдышался Лом. — Чего-то там ковырнул — и поехали! Может, он на тебя глаз положил и покопался после купания в моей машине?
— Все очень подозрительно. — Я поддержала Лома. — Он глухой, а на зов выходит из дома. Купается в сентябре и ловит за лапы лебедей. И мамочка его, скажу тебе, странная женщина.
— Да? А с ней что? Я задумываюсь.
— Придает большое значение запахам. Скажи, Лом, я выгляжу убогенькой? Несчастной, требующей заботы и внимания плаксой?
Лом смотрит на меня в зеркало.
— Могу сказать одно, — решается он. — Ты выглядишь в этой рваной телогрейке и с фингалом под глазом настоящей бомжихой. А поскольку последнее время по теме и без темы говоришь о покойниках с отрезанными головами, и даже посторонним людям, я бы сказал, что ты требуешь, может быть, не столько заботы, сколько диагноза.