Так оно поначалу вроде бы и вышло. Святополку оставили Киев, а вместе с тем и великокняжеский стол, а также и Туров, откуда пришёл он в Киев, и соседний с Туровым Пинск, и тем утвердили его в чине старшего из всех русских князей. Полюбовно, хотя и не без споров, отдали второй по величине надел двоюродному брату его Владимиру Всеволодовичу Мономаху, уже тогда слывшему среди сородичей своих великим умником, отменным храбрецом и удачливым полководцем. Из-за всего этого получил Мономах не меньше городов, весей и земель, чем Святополк, став князем Переяславским, а кроме того приобрёл Суздаль и Ростов, Смоленск и Белоозеро.
Святославичам Олегу, Ярославу и Давиду отдали Чернигов и Северскую землю, Рязань, Муром и Тмутаракань. Давиду Игоревичу — Владимир на Волыни и Луцк, а братьям Ростиславичам — Васильку и Володарю — Теребовль, Червень и Перемышль.
Чтобы не было у князей искушения к переделу столов и земель, в един глас постановили все Рюриковичи, что отныне каждый станет «держать отчину свою» и передавать её будет только своим детям.
Вспомнил Нестор и ту радость, какая охватила его, когда узнал он о сём установлении и подумал тогда: «Истинно сказано, что дочерями Софии, сиречь Божественной Премудрости, были святые Вера, Надежда и Любовь». Да совсем недолго радовался Нестор и иные просвещённые Божией Премудростию христиане миру и покою, наступившему на истерзанной Русской земле. Минуло менее года, как пришла страшная весть, которой он не поверил, но к несчастью и ужасу всех, кто любил всю Русь и мир в ней, оказалась сия весть жестокою и ужасною правдой — Давид Игоревич схватил и ослепил соседа своею, князя Василька.
И что ещё хуже, в том чёрном деле упоминали и потатчика вероломного Давида Игоревича — двоедушного корыстолюбца Святополка Изяславича, который заманил Василька в Киев, где того и схватили. Не хотел тому верить Нестор, а пришлось. Слава Богу, что об ту пору шёл Нестору к концу уже пятый десяток и был разум его сильнее чувств, кои, как известно, идут от плоти, разум же — от духа.
И потому призвал к себе Нестор смирение и, как подобает истинному христианину, не осудил Святополка, но — простил. И помолился за несчастного грешника, а заодно вознёс молитву и за злополучного страдальца Василька. Однако в душе его, как оказалось, навсегда осела неприязнь к Святополку и недоверие ко всякому его слову. Воистину, выходило по Писанию, что слово, им речённое, было ложью.
Это чувство ещё более окрепло после того, как уже на следующий год по свершению злодеяния пошёл Святополк Изяславич войной на своего союзника, ибо двинулись на того войной и другие Рюриковичи, а Святополк всегда был на стороне тех, у кого была сила.
И подумал тогда Нестор: «Метит Господь человеков знаком судьбы, и с купели несёт сие предвестие всяк, кому дано имя его. Ведь назвали же князя Святополком и, видать, не напрасно, ибо, подобно тёзке своему Святополку Владимировичу, прозванному Окаянным, оказался и другой Святополк — Изяславич во многом ему подобен: зол, двоедушен, хитёр и жесток. И стал вторым Иудою, прикидываясь праведником».
И ещё было нечто важное, о чём знали не только книжные люди и приближённые князя, но и, почитай, вся Русь. Не пошёл бы Святополк в поход, если бы не двинулся на Киев со своими полками праведный муж, опора Русской земли, великий воитель и заступник православных Владимир Всеволодович Мономах.
Нестор помнил, как малодушный пакостник Святополк попробовал бежать из града, но был пойман киевлянами и притащен на вече. Нестор был на том вече, видел и слышал всё: и единодушный рёв многотысячной толпы, негодовавшей против трусливого князя, и его, жалкого, виноватого, бледного, с бегающими глазами, с руками, повисшими вдоль тела, как сухое лыко, приготовленное смердами к плетению лаптей.
Вече заставило Святополка повиниться и перед ним, и перед Мономахом, уже подошедшим к Киеву.
Святополку ничего иного не оставалось, как повиноваться. Скрепя сердце и скрежеща зубами, но задушив в себе на время волчий свой нрав, Святополк покорился Мономаху и пошёл вместе с ним против любезного друга Давида.
Казалось бы, добились граждане Киева и русские князья, что встал их старейшина на праведный путь, да не тут-то было.
Иудино существо вылезло у Изяславича наружу и в этом походе: лишь побил он, вместе со всеми Рюриковичами, вчерашнего своего друга Давида, как тут же обуяло его новое окаянство — пошёл он искать добычу в земле несчастного Василька и брата его Володаря.
Однако ж Ростиславичи не дрогнули. Они с яростью обрушились на обидчика — причём в бою против Святополка участвовал даже слепой Василько, — и разгромили окаянного. Святополк послал за помощью к венгерскому князю Иштвану Арпаду, но тогда на помощь Ростиславичам выступили все Рюриковичи во главе с Мономахом и в битве под Перемышлем снова побили Святополка. И бежал он в Киев.
После того собрались князья на новый съезд в Витичеве. Случилось это в августе 1100 года. И хотя отняли они у Давида Игоревича стол на Волыни, но всё же решили не лишать его куска хлеба и отдали ему небольшие городки — Острог-на-Буге, Дубен да Черторыйск, образовав для этого новую волость.
После недолгих споров дали ему ещё и полтора тура серебра.
И оказалось, что Господь не оставил Русь, как только её князья переменили брань на согласие и, сплотившись, всем миром ополчились на половцев. Потом ещё не раз съезжались все русские князья, чтобы договариваться о совместных походах на степняков. Было это и после первых побед над ними в 1100 году, и после съезда на озере Долобском тремя годами позже.
А в 1111 году разбили русские князья извечных врагов своих — половцев — на притоке Дона реке Сал.
Не было дотоле такой великой победы над степняками. Одних только половецких князей пало на поле брани два десятка, а овец, быков и прочего скота взято было неисчислимо.
Очевидцем торжественного въезда великого князя в Киев был и Нестор. И хорошо всё помнил, потому что было это менее года тому назад. И был также свидетелем того, как искренне и горячо радовались киевляне победе и, казалось, — да нет, не казалось, а и было на самом деле! — простили князю все его прошлые смертные грехи.
Так, перемежая живые картины, роившиеся в памяти, с записями, вставшими с листов пергамента, лежал Нестор в тёмной келье, размышляя и о делах, кои описал он и в двух житиях, и в «Повести временных лет», и о собственной своей жизни. Однако в эту ночь, перед скорым свиданием с великим князем, он много размышлял о нём. Правду сказать, Нестор и раньше нередко думал о Святополке Изяславиче и столь же часто ловил себя на мысли, что Великий князь Киевский одновременно и нравится ему, и до предела неприятен, а то и ненавистен. Как простой смертный Святополк был покрыт грехами с головы до ног, а как государь он поражал многих, и Нестора в их числе, тем, что, вроде бы петляя, как заяц, которого со всех сторон травили охотничьи псы, всякий раз уходил от погони, в конце концов оказываясь на большой дороге.
И была та дорога тем, что более прочего ценил Нестор в светских русских владыках — верностью великому, трудно осуществимому замыслу: достичь единства всех земель Руси под одним началом.
А что же было делать, если волею Провидения на Киевском великокняжеском столе сидел он сам, Святополк, и, стало быть, защищая сие основание всего государствования, отстаивал он, прежде всего, и самого себя?
Единая и нераздельная, избавленная от распрей Русь была и для Нестора превыше всего. Поэтому и коварный, часто низкий в поступках своих, порой просто бесчестный Святополк из-за несокрушимой верности единству Русской земли становился для Нестора ближе и дороже многих прочих князей, хотя бы и благостных, и добрых сердцем, и прямодушных, и бескорыстных.
Получалось, что одна у него и у Святополка Изяславича дорожка, по которой, хотят они этого или не хотят, суждено им идти вместе до самого конца.
Проснувшись позже обычного, Нестор быстро собрался и, не завтракая, пошёл в Берестово. Он потихонечку, не без усилий, спустился с одного холма и поднялся на другой. А когда подошёл ко княжескому терему, то с усмешкой подумал: «Вот и продолжается моё сновидение, да только наяву всё прекраснее, чем во сне».