Дженни заткнулась так, словно выключили громкость у телевизора. Одной кнопкой – и всё, только рот открыт остался, а звуков нет.
– Что с тобой? – Спросила и удивилась, что может издавать хоть какие-то звуки – хриплые и свистящие, но всё же.
– Ты меня слышишь? Дженни? Дженни, я виноват и мне нет оправданий. Никаких. Я даже не смею просить прощения…
– Что с твоими руками? – Оборвала его без всяких сожалений. Убрала собственные ладони от ушей, потянулась за его.
Тэхён упал на колени, когда пытался её успокоить. И руками упёрся в пол, не замечая осколков, разлетевшихся от кружки. Его штаны тоже все оказались мокрыми, проступила на светлых джинсах кровь.
– Скотина, – прошептала Дженни, и поднялась.
– Не уходи! – Он вскочил следом, схватил её за руку. Но она дёрнулась, будто дотронулась до гадюки. Тэхён отступил.
– Стой тут, – приказала.
Истерика вымотала её. Должно было быть стыдно за подобное поведение, за сумасшедшую эту сцену, некрасивую и уродливую, но ей не было. Боль – не утихающая ни на мгновение – всё перекрывала. Каждую другую эмоцию.
Она вернулась с аптечкой, поставила её перед ним, а потом, сдаваясь окончательно, не оставляя ни шанса своей гордости, усадила его на стул, свой пододвинула рядом, и наклеила на каждую его ранку пластырь, а те, что побольше, замотала бинтами. И на руках, и на коленях.
Они молчали. Он боялся её спугнуть, и только в глазах его она видела отчаяние и вину. И хотела сказать ему: «Не надо, ничего уже не поделаешь, любимый, всё уже кончено», но не могла. Она разрыдалась бы, открыв рот.
Его ладонь осталось в её ладони. Вся обмотанная жёлтыми пластырями и белыми бинтами. Магические его руки. Их она тоже любит. Как и всего его. Всего. Без остатка. Как же ей с ним расстаться? Как же сделать это?
– Ты не сможешь меня простить, – он не спрашивал. Он говорил это с полной уверенностью.
– Дело не в моём прощении, – Дженни делала длинные паузы между словами. Говорить было больно. И физически – горло драло просто ужасно, и морально – она хотела выразить свои чувства и для себя, и для него.
– Дженни, – он снова осёкся.
– Ты всегда называешь людей по имени, замечал? Когда хочешь сказать им что-то неприятное.
– Это не так. Я просто хочу, чтобы ты меня услышала. Хотя и не знаю, что должен говорить.
Они не смотрели друг на друга. Никак не соприкасались. Только ладони их – будто злая насмешка – оставались соединены. И его пальцы по привычке гладили её косточку на запястье.
– Что ты хочешь сказать?
– Мне гадко оправдываться. Но всё, что я произнесу, будет оправданиями.
– Я тебя слушаю, Тэхён, – она действительно слушала. И его голос, и собственные ощущения. Она думала: как же сделать так, чтобы то, что у них было, не испачкалось в этой грязи.
– Ты же знаешь, что у меня ПТСР? – Она кивнула, и он продолжил, хотя не увидел маленького этого жеста. – Это вроде как последствие. Типо, я хочу, – замолчал на секунду, – хотел получать понятные и простые эмоции. Как зависимость.
– Меня было недостаточно? – Она не злилась и не ехидничала. Ей действительно важно было узнать: неужели всего, что она ему дала, не хватало?
– Тебя было достаточно, – он смолк.
Разорвались их руки. Тэхён схватился за голову, несколько раз зло ударил себя кулаком по затылку. Повторил сквозь зубы: «Блять, блять, блять». Её ладонь – бледная и маленькая – осталась одиноко лежать на столе.
– Я пизжу тебе, Дженни, – наконец заговорил он, и голос его был насмешлив. Он не над ней смеялся. Над собой. – Нихуя у меня нет оправданий. Я был конченым блядским мудаком и не ценил то хорошее, что появилось в моей жизни. Я слишком гордый был, чтобы признаться, что кто-то мне понравился. И не понравился, блять, не понравился. Что ты ко мне залезла, блять, в душу, сердце, печень, хуй знает куда. Везде пробралась. Везде, блять. А я к такому не привык. Ты – как ёбаная вселенная – огромная, необъятная, с чёртовым солнцем, планетами и миллиардом звёзд внутри. А я будто бы паразит. Всё тянул из тебя и тянул силы. И сам себе не признавался – кто я такой. Поэтому ко мне мухи и липли. Подобное к подобному. А ты их отпугнула. Они тебя испугались, Дженни. И я тоже тебя боялся. Не потому что недостоин – это всё ебучка полная, я в такое не верю. Потому что ты для меня слишком, блять. Я не мог твоей любви соответствовать. Она из меня, как сквозь ёбаные пробоины просачивалась и терялась. Я мудак, Дженни. И ты будешь права, если меня не простишь.
Её оглушил этот пламенный спитч, наполненный ненавистью к себе. Она не могла позволить, чтобы он себя ненавидел. Она хотела, чтобы он был счастлив. Несмотря ни на что.
– Дело не в моём прощении, Тэхён, – вновь нашла его ладонь, взяла в свою. – Посмотри на меня, – попросила.
Он послушался. В глазах его – трескучих и наэлектризованных – стояли слёзы. Нет. Не мог её мальчик плакать. Он никогда, никогда не плакал. Неужели из-за неё?
– Дженни, не прощай меня. Только знай, что это не ты… Что это не тебя недостаточно. Это просто я трус.
– Ты не трус, – она рыдала, но было уже всё равно. Она гладила его по щекам, стирала так и не пролитые слёзы. – Ты не трус, Тэхён. Посмотри, какой путь ты проделал? Ты моя самая большая любовь. Разве я могла бы полюбить труса? – Она заглядывала ему в глаза, она говорила с ним, как с ребёнком, и он внимательно её слушал и мотал головой – не могла. – Ты прекрасный, Тэхён. Ты такой замечательный, такой чудесный. Ты столько мне дал. Только, – она набрала побольше кислорода в лёгкие, будто собиралась прыгнуть с высоты, – я же совсем себя потеряю, понимаешь? Я не могу так, Тэхён. Быть не единственной. Это меня сломает окончательно. А я и так почти развалилась.
– Прости меня, – он обхватил его руками, и Дженни плакала ему в грудь и слушала, как она раз за разом повторяет бессмысленное это словосочетание, – прости меня, прости меня, прости меня.
Она всегда знала, что он значит для неё больше, чем она для него. Она помнила, как рассказала о Тэхёне Джису. Тогда всё только начиналось, и она даже не надеялась, что зайдёт так далеко. Не могла представить. А сейчас у них столько воспоминаний за плечами – счастливых и грустных, трогательных и наполненных злостью. Общих. Исцеляющих и разрушающих. Каких у неё больше? Когда он стал принадлежать ей одной? Продлилось ли это хотя бы месяц?
– Ты давно перестал так делать? – Это было неважно, наверное, она уже всё решила. Но она нуждалась в том, чтобы понять, какие из воспоминаний принадлежали только ей.
Было странно спрашивать о таком, судорожно сжимая его в объятиях. Но иначе – не могла.
– Когда вы переехали, – он ответил спокойно, словно ожидал этого вопроса.
– Долго, – протянула она. Кажется, уже очень давно они поселились в этой квартире. И Тэхён съезжал, а потом возвратился, и перебрался к ним Чонгук, а после увёз Джису с собой. Только Дженни всё время оставалась на одном месте. Будто бы чувствовала, что скоро всё закончится, что придётся уезжать. – У меня много счастья осталось. Только между нами. Я рада.
– Прости меня, – повторил он.
Она была не в силах это слушать. Она устала. Устала жутко и как-то моментально. На неё слишком многое навалилось, и утро – счастливое утро выписки из больницы, казалось, было несколько лет назад. Но стоял всё тот же декабрьский день. И даже солнце продолжало светить в окно. У неё ещё есть время, чтобы собраться. Нельзя тут оставаться. Нельзя.
Дженни выбралась из его объятий. Он наблюдал за ней со стороны, не пытался остановить. Будто брошенный щенок. Только и она себя чувствовала совсем не жестокой хозяйкой, а такой же раненой зверушкой. Они оба – раненые. И не получилось у них вместе исцелиться. Не получилось.
– Ты куда? – Тихий вопрос остановил её на выходе из кухни.
– Собирать вещи, – также тихо отозвалась.
Он поднялся, пошёл следом за ней. И они молча паковали обратно всё, что она совсем недавно достала из коробок, так долго стоящих в пустой комнате в ожидании своего часа. Сглазила, получается.