Катя вздрогнула. Об этом она как-то не задумывалась. По спине пробежали мурашки. Значит, это будет последний фильм Глинина?..
Из ванной комнаты донесся тихий стон. Сафьянова подорвалась с места.
— Слушай меня, Мышкина, — затараторила она. — Ты ведь хорошая девчонка, я знаю. Не ведись ты на это дерьмо. Слава, деньги — все это грязь, а Савва — он ведь живой. Очень больной, но живой, всамделишный, понимаешь? И он меня любит, взаправду любит. Помоги нам, Кать, пожалуйста! Его паспорт у Агнера, а без паспорта мы из страны не выедем. Ты сможешь пробраться в номер к Агнеру?
— Смогу, наверное, — пробормотала совершенно растерявшаяся Катя.
— Вот и отлично! — обрадовалась Марго. — Я сейчас гляну, как он там, и дам тебе ключ. Окей?
— Окей, — кивнула Катя.
Сафьянова метнулась в ванную, а Катя осторожно полезла за мобильником. Агнер или Сторицкий? Кому первому? И успеют ли они примчаться до того, как Глинин очухается? Или лучше скинуть СМС?
Ход ее рассуждений прервал рев Глинина:
— Изыди, тварь! — за которым последовал глухой удар и звук бьющегося стекла.
Любопытство победило страх, и Катя на цыпочках, держа перед собой мобильник, словно нож, подкралась к двери ванной.
Сафьянова лежала в душевой кабинке в окружении осколков стеклянной дверцы. Над телом Марго возвышался Глинин в больничном халате, с еще наклеенными на виски датчиками и катетером в правой руке. Психопат потирал костяшки кулака и осоловело мотал головой.
— Ты кто? — спросил он густым басом, заметив Катю.
И вот тут, несмотря на все выпитое и пережитое за сегодняшний вечер, в девушке сработал инстинкт самосохранения.
— Меня зовут Гретхен, — пискнула она и скромно потупила глаза.
— Доктор Иоганн Фауст, к вашим услугам, — поклонился Глинин.
Катя, не поднимая вгляда, лихорадочно набирала СМС.
— Надеюсь, эта безумная женщина, — Глинин кивнул на Сафьянову (вроде жива — пышная грудь, предмет зависти всего факультета, вздымалась в такт дыханию), — не причинила вам вреда?
— Нет-нет, — заверила Катя. — А вам?
Палец надавил на кнопку «Отправить».
— Не успела. Я, право, не знаю, обычная ли она умалишенная, или суккуб, присланный меня искушать… Она заявила, что я — Франческо Петрарка, а она — моя возлюбленная Лаура, и я едва не поверил ей. Что-то помутилось в моем разуме на мгновение. Странно, не правда ли?
— Очень странно, — абсолютно искренне подтвердила Катя.
— А вы, прекрасная Гретхен, как здесь очутились?
— Я бы не хотела вдаваться в подробности… — начала выкручиваться девушка, сразу входя в образ и перенимая речевые обороты партнера, но долго врать ей не пришлось: из комнаты раздался треск выбиваемой двери.
Это явились санитары.
Капли дождя лениво шлепались на лобовое стекло «Мерседеса», и дворники с противным жужжанием елозили туда-сюда. Сидевший за рулем дядя Коля, старший санитар, курил в приоткрытое окно. Агнер, весь мятый, невыспавшийся, в грязной рубашке с засаленным воротником и забрызганном дождем плаще, сидел рядом, ожесточенно разминая виски.
— Ситуация следующая, — говорил он через силу, превозмогая недосып и похмелье. — Расклад такой. Сафьяновой светит до десяти лет. За похищение. С этим не шутят. Но мы не можем подавать заявление. На суд вызовут Глинина. А он сейчас — Иоганн Фауст, доктор философии. Свидетельские показания давать не сможет. У нас только записи камер наблюдения, то бишь, ничего. Сафьянова это понимает. Ее сейчас перевели из лазарета в КПЗ.
— Как долго ее продержат? — прогундосил Сторицкий. После беготни под дождем режиссер простыл и все время сморкался в клетчатый носовой платок.
— Сутки. Максимум — двое. И то лишь потому, что я догадался вытащить у нее паспорт. А иначе уже набежали бы журналисты из бульварных газетенок. И телевидение заодно.
— Не надо было вообще ментов вызывать, — буркнул режиссер.
— Я их, что ли, вызывал? — взъярился агент. — Служба безопасности «Хайята» подсуетилась. Как же, погром в номере устроили!
Катя, вжавшаяся в кожаное сиденье подальше от чихающего и булькающего Сторицкого, робко уточнила:
— И что теперь будет?
— Либо Марго заткнется и мы ее вытащим, — ответил Агнер, — либо начнет трепаться. И тогда ее закроют в тюрьму, Глинина — в дурдом, а нас…
— Разорвут шакалы, — закончил Сторицкий и громогласно чихнул. — Надо замять это дело. Чтобы ни гу-гу. Чтобы все по-тихому.
— А я-то что могу сделать? — спросила Катя.
— Она тебе доверяет, — высморкавшись, пробубнил Сторицкий. — Ты же ее подруга. Сверстница. Однокурсница. Единственное знакомое лицо. Это у тебя в номере она решила спрятаться. Уговори ее.
— Уговорить? На что?
— Она должна подписать вот это, — режиссер протянул прошитую стопку бумаг. — Договор о конфиденциальности. Расширенный и дополненный. С отказом от претензий, коммерческой тайной, врачебной тайной, аннулированием всех прежде сделанных заявлений. Большой бумажный кляп.
Агнер, до того сидевший вполоборота, при виде бумаг поморщился и брезгливо отвернулся, будто Сторицкий совал Кате в руки порножурнал.
— Объясни ей, — отхаркался Сторицкий, — что так нужно. Для блага Саввы. Для ее блага. Что так будет лучше для всех. Ты сможешь. Ты же актриса. Переиграй ее.
— Я поняла, — кивнула Катя и взяла договор.
— Удачи! — пожелал ей Агнер, когда девушка выбиралась из машины.
За те пару шагов до тюрьмы Катя успела слегка промокнуть. Волосы налипли на лоб, сбились космами за ушами. Так даже лучше, решила девушка. Буду выглядеть беспомощной и беззащитной. Вызывать доверие и сочувствие.
Страшно не хотелось идти в тюрьму.
Дверь была очень тяжелой. Лакированный пол вестибюля пахнул мастикой. Единственный кактус в кадке покрывал слой серой пыли. Дежурный за стойкой выглядел усталым и равнодушным.
— Вы к Сафьяновой? — спросил ее дежурный.
— Д-да… — растерялась девушка.
— Виталий Борисович предупреждал. Но встречу придется перенести.
— П-почему?
— Она в лазарете. Попытка самоубийства. Хотела повеситься на простыне. Психиатров уже вызвали.
— Спасибо, — машинально поблагодарила Катя и, развернувшись, деревянной походкой двинулась к выходу.
Мокрый осенний воздух свободы показался ей нектаром. От «Мерседеса» приятно тянуло табачным дымом.
— Ты чего так быстро? — заволновался Агнер, опустив стекло. — Не пустили? Я же договорился!
— Нет, — замотала головой Катя. — Сафьянова. Она того. Хотела покончить с собой. Не получилось. Перевели в лазарет.
— Ах, черт возьми! — гнусаво воскликнул Сторицкий. — Ну что за дурища!
— Напротив, — задумчиво проговорил Агнер. — Это, пожалуй, лучший из всех возможных вариантов. Если ее признают недееспособной, тюрьма ей не грозит. А ее россказни будут считать бредом сумасшедшей.
— То есть, — прищурился Сторицкий, — ее должны признать психованной? Это можно устроить?
— Да. Но это будет дорого.
— Плевать! — рявкнул режиссер. — Сделай это! Сколько бы это ни стоило! А ты чего торчишь под дождем?! — зарычал он на окончательно промокшую Катю, переминавшуюся возле «Мерседеса». — Марш в машину! Завтра начинаем съемки! Не хватало только тебе заболеть!
Съемки оказались кромешным адом. Менее чем за сутки Сторицкий отправил всю группу во Франкфурт, а оттуда — сразу же в Виттенберг (какой шопинг, что вы, один только аэропорт и успела посмотреть Катя!) Там энергичный и деловитый режиссер развил кипучую деятельность и уже на второй день дал команду «Мотор!» Роль Мефистофеля Сторицкий взял на себя, костюм и грим практически не снимал, так и носился по площадке чертиком из табакерки, на всех покрикивал, повизгивал, командовал, орал матом и руководил.
Агнер и Глинин выходили из трейлера только перед самым дублем — первым и единственным.
«Фауста» Сторицкий снимал в модном ныне осовремененном варианте — как это повелось еще со времен шекспирианы Кеннета Браны. Средневековая история в привычном зрителю повседневном антураже. Снимали днем и ночью, без четкого графика. Катю могли разбудить перед рассветом, а могли продержать под софитами до полуночи, пока вся группа терпеливо ждала появления Глинина.