— Ну, недоросль, — сказал почти брезгливо, — пей давай. — Ози только головой помотал. Пепина кровь, чуть голубоватая в рассветных зорях, капала на одеяло и с шипением впитывалась в ткань.
— Ты не мекай, а пей. Сколько сможешь. Не переливание же тебе устраивать!
Озипринш охнул, когда Пепе прижал руку к бородатой его физиономии — ужас, а делать нечего! Я с восхищением смотрел на родственника: «Вот это да! Собственной крови ради какого-то дурачка не пожалел!»
Ози, наконец, отпал от живительной руки старшего, облизнулся, затих совсем. Гарута почмокал на разрезе, сплюнул за окно, затянул рану небрежным движением брови.
— Так, младенцы. До вечера выкручивайтесь сами, как сможете, а я займусь поисками. Темпорофагия своего, конечно, просто так не отдаст, но пару лишних деньков мы малому выгадали. Должен быть и обратный ход. Ну, я пошел, а то уже совсем светло, сейчас Карраско смену сдавать будет. Не хватало еще, чтобы он решил, что я по пацанячьим спальням шастаю!
Он выскользнул в амбразуру и был таков.
Я проводил его полет взглядом, вздохнул — эх, талант, что и говорить! — и обернулся к Озиприншу. Приятель мой, бледный, волосатый, в зернах старческих веснушек глядел на меня с тоскою:
— Я же ничего неправильно не сделал, я только не совладал, ну… Взрослым хотел быть, понимаешь, не старым, а взрослым…
В оставшиеся до побудки полчаса я решил, что Ози придется пойти на занятия, хоть бы и в таком несуразном виде. Больным представиться было никак нельзя — в медчасти природу недуга распознают даже и без обследования. Нужна была, соответственно, мирская легенда для внезапной старости, и я придумал все в пять минут. Благо, в Весеннем Театре собирались ставить «Записки сумасшедшего» силами воспитанников. Поэтому всем любопытствующим, от дежурного мистика до самого ректора, а также однокашникам, старшекурсникам и приготовишкам Ози должен был отвечать одно: хочу роль старика-почтмейстера получить. В образ вхожу, грим подыскиваю. Сработало на все сто: на большой перемене сам преподаватель свободных искусств магистр Титан Оглоблишвили пришел взглянуть на ревматически сгорбленного, бородатого, состаренного Ози и, одобрительно погудев под римский нос, что-то записал в своей книжке для заметок.
К сожалению, кровь Пепе Гаруты оказалась не такой крепкой, как я воображал и как считал сам Пепе. Под вечер Ози сильно сдал. У него ныли колени, кружилась голова и слезились глаза. Сердце то бухало молотом, то замирало. Разбитого и упавшего духом, привел я его в нашу келью и уложил в постель, не имея решимости даже мысленно перекинуться с Пепе словечком. Молодость отчаянно боролась в Озькином теле со старостью, и я со страхом наблюдал, как кожа то разглаживается на его руках, то снова сминается пергаментными складками, как по нелепым усам и длинной теперь бороде пробегают волны перца с солью. Линия пегих волос на лбу отодвигалась к затылку со скоростью примерно минутной стрелки — не быстро, но видимо.
Ози не стонал и не жаловался, просто лежал себе пластом в тихом отчаянии. Я тоже изрядно отчаялся, когда Гарута вдруг вышел из темного угла. Он был без крыльев, лоб замарал сажей, под мышкой держал тоненькую инкунабулу в чугунных застежках. Бросив быстрый взгляд на Озипринша, нахмурился, поманил меня пальцем.
— Да… плохо дело. Ладно. Надежда умирает только в Мартирологах, а ты смотри сюда. Средство есть, и я бы раньше пришел, да только оно с подвохом…
Очень серьезен был мой родственник. Он сел на пол, я — рядом. Книга называлась, насколько я смог прочесть причудливую вязь знаков, «О-томори-дзен», но заклинания внутри были начертаны ромницей.
— Обложка от другого, для конспирации. Книжка старая, а нужное — вот, смотри.
Я прочел при свете Пепиной сферы:
— Ну ничего себе рецептик… На каком же это языке?
— Да на всех сразу: на спьянише, на гэльге… Есть ромнинские слова, но это все мелочи. Я и состав подобрал, смотри: