А это Сиротка вылетает из сортира пташечкой: сам, как ячменный колосок, мелкие светлые кудряшки будто пенятся, рожа сияет — отлил, небось, и весь мир готов теперь возлюбить.
Тут я его и схватил за шкирку.
— А что это, Сирота, от тебя как будто пивом пахнет?
Он сразу увял.
— И ты туда же! Отпусти!
— Не отпущу.
— Ну пусти, Ворон, ну что ты!
— Мне пиво нужно. До зарезу. А ты тут благоухаешь внаглую… Делись, давай!
— Ябеда! Сволочь! — Сиротка и так и этак бился, но у меня хватка железная. — Всем пива надо! А где я его возьму! Спрямили наше Раздолье-то, нафиг, вот такие же, как вы, чародейством спрямили, а пивом от меня всегда пахнет, потому что я из всей семьи только и остался! — Тут он, как положено Сиротке, горько разрыдался, и сквозь слезы прошептал: — Ты бы лучше за Озиприншем смотрел… ему уже никуда не нужно…
Я их обоих приволок в нашу келью. Ози только прополоскал слегка, чтоб не смердел, а сам вполуха слушал, как Сиротка объясняется с Пепе. «…Потому что я один из всей семьи…» — «Из какой семьи?» — «Сервессеры мы, Раздольненские, а я Эльдар Второй и… и последний» — «Ну и что?» — «Так мы же все по пиву… от дедов и прадедов… и Пильзнера, и Лагера убили, и Портера… и дядя Стаут смертью храбрых… и тетя Брага… и Квасик, племянник, сгинул… выжил я один…»
— Ворон! Ты что там, присох?
— Сейчас! Ози, ну ты хоть сам-то шевелись немного…
Ози в ответ лишь кряхтел. Совсем он стал никудышний, на вид лет восемьдесят можно дать. Руки холодные трясутся, ноги подгибаются, губы синие, глаза — как у рыбы… Я его внес, уложил, прикрыл одеялом. Будто есть Озипринш — и будто нету, только дышит тяжело…
Заплаканного Сиротку Пепе поил водою и хлопал по спине.
— Видишь, братец Ворон… Пиво есть, и даже рядом… Слушай, наследник, а полкружечки сотворить? Для благого дела?
Эльдар Второй помотал головою.
— Он меня… он газом окурил… теперь только запах остался, а духа нет. Иначе бы магистру Калибану меня взять не разрешили. Но я выучусь! — глаза Сиротки сверкнули новыми слезами. — Я их спрямление-то распрямлю! За всю родню отомщу! Но пиво… ребята, если вам вправду надо… я даже и не знаю. Вот, если бы уважаемый Пепе помог…
— Складку распрямить, конечно, можно. На короткое время… если сил хватит. Но вот уверен ли ты, дитя, что пиво там осталось?
— А то! Ведь они без пива дня не проживут… то есть, теперь уже он один, гад проклятый…
— Кто такой?
Сиротка глубоко вздохнул.
— История эта долгая и печальная…
Пепе, прислушавшись к тяжким вздохам Озипринша, нахмурился и оборвал наследника Сервессеров:
— Короче. Самую суть давай. Время дорого.
Я показал Сиротке кулак и тоже прошептал:
— Короче!
— Ну, и что… ну, и короче, — Сиротка, подстреленный на взлете, мучился и не знал, куда себя девать. — Жили-были… это… царь Уммор Дудам, царица Нуихария, все чинноблагородно, только детей нет. Потом приходит какой-то старый гриб из тридевятого царства, приносит ей — пива! И говорит, мол, вот чудесное снадобье, выпьешь и понесешь. Ну, и понесло. Троих родила, с промежутком в пять минут, не успела кружку до дна допить… Вот выросли братья большие-пребольшие, сами из себя красавцы писаные…
Я ткнул Эльдара под ребра. Сиротка охнул и пошел комкать дальше:
— Три, значит, брата… Профорг, Комсорг и Физорг их звали… а узнавали по одежке, по царским печатям да по золотому перу за ухом… И влекло их ко всяким непотребствам, потому как пиво родовое в них бродило… пока, наконец, не получили они от проклятого колдуна откровение, что им надлежит отправиться в тридевятое царство к источнику их сути… А тридевятым от их поганой Дудамии в сторону восходящего солнца как раз наше Раздолье оказалось…
— А ведь я одного Физорга знаю, — тихо сказал Гарута. — И, представьте себе, ребятишечки, тоже золотое перо вечно за ухом торчит, хороший такой «паркер». Физорг, между прочим, беи Дудам…
— Так это он! — вскричал Сиротка, стискивая кулаки.
— Остынь, не достанешь. Он в пятом круге преподает, какие-то технологии коловращения, что ли…
— А ты как же?
— А он за одной моей сильфой вздумал ухаживать… теоретик надутый!
— Подрался, — с ужасом прошептал Сиротка.
— Еще, чего, — фыркнул Пепе. — Я диплом получить хочу, зря, что ли, штаны просиживаю? Ошуку на него напустил, большое дело…