Особую благодарность хочу принести С. Мироненко, любезно ознакомившему меня со своей неопубликованной кандидатской диссертацией, посвященной попыткам реформ конца 1830-х годов.
Приношу искреннюю благодарность за помощь работникам Центрального государственного военно-исторического архива, рукописного отдела Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Центрального государственного исторического архива (особенно Серафиме Игоревне Вареховой).
Глубоко признателен Александре Львовне Андрес за переводы французских текстов.
Часть первая
Когда погребают эпоху
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают…
Михайловское. 1835 (1)
…Я исхожу желчью и совершенно ошеломлен.
Осень 1835 года в Михайловском была для Пушкина тяжкой. В октябре он писал Плетневу: «…Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем неспокоен».
А недели за две до этого — Наталье Николаевне: «Однако я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне, да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает».
Он был в отчаянии. Он писал приблизительно в это же время: «Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете».
Катастрофичность его положения стала ясна ему впервые в начале этого года. До того была великая надежда — издание «Истории Пугачева».
Некогда — в феврале 1834 года (как недавно!) — он уверял Бенкендорфа: «Разрешая напечатание этого труда, его величество обеспечил мое благосостояние. Сумма, которую я могу за него выручить, даст мне возможность принять наследство, от которого я вынужден был отказаться за отсутствием сорока тысяч рублей, недостававших мне. Этот труд мне их даст, если я сам буду его издателем, не прибегая к услугам книгопродавца. 15 000 было бы мне достаточно».
Он писал это письмо сжав зубы. Месяцем раньше царь сделал его камер-юнкером.
Пушкин понял это как намеренное оскорбление. Он узнал эту новость, будучи в гостях, и впал в такое неистовое бешенство, что хозяину пришлось увести его, чтобы успокоить и не дать совершить непоправимое — в словах или поступках…
Но он стерпел. Стерпел еще и потому, что «Пугачев» был написан. Эту книгу он должен был издать. Поссорившись с государем, он терял надежду на издание. И он стерпел.
Николай не только разрешил печатать «Пугачева», но и дал на издание 20 000 — больше, чем просил Пушкин.
В конце 1834 года Пушкин получил из типографии 3000 экземпляров «Истории Пугачевского бунта». Огромный по тем временам тираж. Ни до, ни после он не выпускал своих книг таким тиражом. Это был тираж Карамзина — «Истории государства Российского».
Это был миг великой надежды. И как скоро эта надежда рухнула!
«Пугачева» не покупали.
Автор не только не получил свои 40 000 барыша, но и остался в проигрыше. Но дело было не только в этом. Он понял — его не хотят слушать…
Когда осенью 1835 года он уехал в Михайловское, судьба «Пугачева» была ему понятна. Понятна как результат, но загадочна по своим скрытым пружинам.
Он мучительно размышлял об этом месяц за месяцем.
В апреле 1835 года он писал Дмитриеву: «Милостивый государь Иван Иванович, приношу искреннюю мою благодарность вашему высокопревосходительству за ласковое слово и за утешительное ободрение моему историческому отрывку. Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, чтоб мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену, возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону».