Происходило то, о чем говорил Пушкин великому князю Михаилу Павловичу в 1834 году, о чем мучительно размышлял осенью 1835 года в Михайловском.
Судьба генерала Киселева (2)
…Нечувствительно и без гибельных для государства сотрясений может быть достигнута цель важная, то есть уничтожение в России крепостного состояния…
После разгрома декабризма генерал-майор Киселев внутренне растерялся. Не потому, что гибель вчерашних друзей потрясла его, — он был человек достаточно холодный, чтобы справиться с таким огорчением. Мгновенно разрушился привычный мир. Неясны и тусклы стали перспективы. Они и до восстания не были слишком определенны, но по крайней мере ярки и заманчивы.
Одно ему определенно удалось. Он уцелел и сохранил свое положение. Однако с изъятием Пестеля и его соратников потеряло смысл пребывание во 2-й армии, которая стала теперь глубокой периферией политических и государственных событий.
В октябре 1826 года он написал в столицу своему другу, генералу Закревскому, письмо, на него, недавно еще гордого и щепетильного, вовсе не похожее: «Справься у Орлова и Меншикова, не ожидают ли они производства; я, божьей милостию, нахожусь между сими вельможами и полагаю, что по их милости и при них добьюсь до третьей звездочки. — 10 лет я генерал-майор и управляю не бригадою или полком в столице, но в грязной скучной дыре сижу за бумагами по 13 и 14 часов в сутки, имея ответственность ужасную и должен железною рукою держать и поддерживать все то, что попускается слабостию и дряхлостию. Признаюсь, что сил не имею выдерживать убийственную сию жизнь и не знаю, что и предпринять в настоящих обстоятельствах… Я желал бы приехать в Петербург, но проситься не хочется».
Это писал боевой офицер, храбро сражавшийся с Наполеоном, накануне войны с Турцией, к которой он готовил армию, — войны, открывающей возможность быстрого движения вверх.
И два, и три года назад была та же грязная дыра, те же бесконечные бумаги, тот же дряхлый фельдмаршал Витгенштейн, за которого все приходилось решать. Но Киселева это не тяготило. Слишком бурная, хоть и потаенная жизнь шла вокруг него тогда — жизнь, чреватая самыми неожиданными возможностями…
А что до будущей войны — то не военных лавров жаждал начальник штаба армии. Он хотел остаться самим собой, действовать по собственным планам, но при этом войти в доверие к новым хозяевам, открыть себе путь…
В апреле 1827 года Бенкендорф запросил Павла Дмитриевича о реакции в армии на смещение Ермолова с поста кавказского наместника. Это был рискованный шаг, и Николая с Бенкендорфом обуревали опасения. Запрос был проверкой общественного мнения и проверкой самого Киселева. «Скажите мне, — писал шеф жандармов, — какое впечатление произвела в вашей армии перемена главнокомандующего в Грузии? Вы поймете, что государь не легко решился на увольнение Ермолова. В течение 18 месяцев он терпел всех, начиная с некоторых старых и неспособных париков министров. Надо было иметь в руках сильные доказательства, чтобы решиться на смещение с столь важного поста, и особенно во время войны, человека, пользующегося огромною репутациею и который в течение 12 лет управлял делами лучшего проконсульства в Империи».
Киселев ответил письмом, замечательным по своей философической изворотливости: он, с одной стороны, ничем не выдал своего отношения к снятию Ермолова (отношения, бесспорно, отрицательного), с другой — успокоил императора и шефа жандармов соображениями как конкретными, так и общими. Последнее дало ему приятную возможность встать как бы над всеми и взглянуть на ситуацию с высоты истории вообще. «Общественное мнение у нас не имеет своих органов, и потому трудно что-нибудь о нем сказать. Офицеры, рассеянные на огромном пространстве, весьма мало интересуются делами, не относящимися до них непосредственно, и, не имея служебных отношений к генералу, говорят о нем с равнодушием. К этому я прибавлю, что перемена лица, какого бы то ни было, не может иметь важности, когда довольны общим ходом дел; в противном случае это имеет свое значение. Отозвание фельдмаршала Румянцева почти не было замечено, а он пользовался огромною славою; в другое время перемена лица, далеко не значительного, кажется преступлением. Все это относительно, особенно во мнениях. — Такова моя мысль».
Он вышел из положения. Между тем если присмотреться к письму внимательнее, то можно прочесть в нем вещи весьма горькие. Равнодушие офицерской массы, из которой была выхвачена закваска, бродило, лучшие умы, — едва ли радовало Киселева. Убрали Ермолова, уберут его — и никто не обратит внимания.