Помолчав, Щукарев спросил:
— Ты помнишь, как мы в фиорде в немецкую сеть попали?
— Конечно, помню. — Разве мог забыть Логинов свой первый и самый, пожалуй, трагический в его жизни боевой поход? Тогда их подводная лодка вслед за немецким буксиром вошла в фиорд и удачно торпедировала разгружавшийся у причала огромный транспорт. Он, видимо, был напичкан боеприпасами, потому что его разнесло в клочья. Силища взрыва была так велика, что лодку, не успевшую уйти на глубину, выбросило на поверхность. На какие-то несколько мгновений ее рубка показалась над водой, но и этих мгновений было достаточно, чтобы немецкие сторожевики набросились на нее и забросали глубинными бомбами.
Одна из бомб взорвалась прямо над центральным постом, у рубки. Лейтенант Логинов, оглушенный грохотом, скрежетом разрывающегося прямо у самого уха железа, сам не заметив, как это произошло, в какие-то считанные доли секунды втиснулся в щель между штурманским столом и бортом. И притаился.
Пройдет время, и он вместе со всеми будет смеяться над собой, над своим жутким, неподотчетным ему инстинктивным страхом. Но в тот момент, когда вместе с оглушительным взрывом в мельчайшую пыль рассыпались все лампочки в центральном посту, когда отсек погрузился в непроглядную, грозящую гибелью тьму, ему стало жутко.
Через несколько секунд начал вдруг расти дифферент на нос, и из электромоторного отсека доложили, что резко увеличилась нагрузка на электродвигатели.
— Сеть… — Голос командира даже сел от волнения. Лодка оказалась в западне — немцы успели перекрыть выход из фиорда противолодочной сетью.
В тот раз смерть их не дождалась. Выскочили.
— Помню, конечно, Юрий Захарович. Такое разве забудешь?
— А другие боевые походы, в которых мы были вместе, помнишь? — Комбриг повернулся к Логинову и давил на него прессом тяжелого взгляда.
— Помню, разумеется. — Логинов недоумевал: что происходит с комбригом? Не был он любителем ворошить прошлое, а тут вдруг ударился в воспоминания…
— Это хорошо, что ты все помнишь… А теперь скажи, был ли я трусом в бою?
— Да вы что, Юрий Захарович? — возмутился Логинов, невольно бросив взгляд на орденские планки комбрига: одних орденов Красного Знамени три, да Отечественной войны, да Красной Звезды. — Кто же посмеет вас в таком обвинить? У кого язык повернется?
— Поворачивается… И ты об этом знаешь. — Увидев, что Логинов намеревается протестовать, комбриг воздел ладонищу вверх, растопырил пальцы и гаркнул: — Стоп моторы!
Это означало: замолчи!
Логинов не смог сдержать улыбки. Комбриг вообще не умел говорить тихо. Даже у себя дома он гудел, и его жена, Елена Павловна, не раз жаловалась Логинову, что уже через полчаса после возвращения Юрочки со службы у нее начинает разламываться голова от его командирского голоса. Сама она старалась говорить потише, чтобы Юрочка подражал ей. Он тоже переходил на шепот, но тут же забывался, и его могучее фортиссимо вновь заставляло дребезжать стекла в окнах.
— Ты думаешь, я не знаю, что командиры прозвали меня дедом Щукарем? Знаю, все знаю… Щукарь одряхлел… Щукарь тени своей боится… — Комбриг скорчил свою мясистую физиономию, насупил раскидистые жесткие брови и передразнил кого-то: — Щу-у-карь… Будешь бояться. Лодки строят быстро, командиров постоянно новых подавай. А откуда их, опытных-то, взять? Родить, что ли? Ты на наших командиров когда-нибудь повнимательнее посмотри. Им еще, прости меня, сопли утирать надо, а они уже лодками командуют. Год отслужил — командир группы, еще год — командир боевой части, два года — старпом, год — на командирских классах и, пожалуйста, в двадцать девять — тридцать уже на мостике красуется. Тоже мне… флотоводцы… Ты вот во сколько командиром стал?
— В тридцать. И вы в тридцать. Вернее, вам еще не было тридцати. В двадцать девять с хвостиком.
Комбриг исподлобья посмотрел на Логинова беспокойным взглядом, что-то прикинул в уме и впервые за последние часы заулыбался всем своим широким сдобным лицом.
— А ведь точно… — удивился он. — Сами салажатами в командиры вышли.
— Мы ли одни, Юрий Захарович? Вспомните, кто командовал лодками в начале войны: старший лейтенант Стариков, капитан-лейтенант Фисанович. А Щедрин?