Редкий командир отказался бы от своего законного места — быть первым в полете. Пусть ему пришлось бы контролировать курс по капризному радио и вносить поправки. Пусть он имел возможность пользоваться новейшими радиоприборами. Я боюсь назвать кого-либо из летчиков того времени, кто уступил бы первенство в строю. Водопьянов же, герой Арктики, человек опытный, шел следом за мной, мальчишкой тогда, потому что этого требовали интересы дела.
И годы спустя, и через много-много лет, вспоминая первый выход в высокие широты, мне невольно приходило на ум мудрое поведение Михаила Васильевича. Он самого себя, свой характер умел подчинять делу. Такое дано не всем.
Шестибалльный ветер дул нам в «корму» и увеличил путевую скорость машины до ста восьмидесяти пяти километров в час. С северо-запада на юго-восток по всему побережью, от Югорского Шара и дальше к Байдарацкой губе, тянулось огромное разводье. Проплыла под крылом трехкилометровая торосистая полоса припая. Самолеты пошли над чистой водой. Она выглядела черной и маслянистой в окаймлении берегового льда. Дальше в море пошла волна, крутая и пенистая. Только далеко-далеко по курсу миражила кромка льда, отливая радугой под скользящими лучами низкого солнца.
Мотор стучал четко, ритмично. Однако ощущение под самолетом зыбкой пучины настораживало, и хотелось скорее пересечь открытое море. Даже неверный лед выглядел землей обетованной. Но лишь издали. Вблизи ледовые поля с заторошенными краями походили на ловушки: подсесть, может быть, в крайнем случае и удалось бы, а вот взлететь навряд ли. Сесть-то проще — меньше пробег. Белесое небо как-то вдруг затянуло низкими облаками. Они прижимали нас ко льду. Горизонт впереди замаскировали лохматые лиловые тучи. Тоскливая, однообразная серая пелена поглотила самолет. Мы пошли вслепую.
— Не вижу командира! — закричал бортмеханик Ивашина.
В полете он исполнял обязанности «назадсмотрящего», наблюдая за машиной Водопьянова.
Снизились до ста пятидесяти метров. Машины Водопьянова не видно. Обнаружили его самолет, перейдя на бреющий. «Н-127» пристроился нам в хвост. Подошло условленное время связи. Оказалось, что проверенное в Амдерме мною и Ивановым динамо не дает тока. Передатчик отказал, но слушать могу: и Амдерму и «Н-127». С земли передают, что погода на трассе отличная. Значит, туман держится только над морем. Сверяю курс — даюсь диву. Компаса отчаянно отплясывают какой-то невероятный фокстрот. Неведомая сила швыряет картушки в разные стороны. Все металлические предметы искрят, жгут и трясут. Кричу Махоткину: мол, компаса опьянели.
— Так у них в кожухах спирт! — пытается отшутиться Василий Михайлович, хотя и понимает, что положение аховое. Под нами не просто льды и разводины, а места, недоступные для человека в это время года. Пилот принимает единственно верное решение: он разворачивает машину обратно к Амдерме. Пока делаем поворот, в тумане снова исчезает «Н-127».
— Не вижу командира! Не вижу командира! — кричит бортмеханик.
Махоткин ведет самолет по кругу. На втором поймали Водопьянова. Двинулись крыло к крылу. Знаками, словно глухонемые, объяснили выглянувшему в окошко радисту Иванову, что динамо отказало, и «Н-127» пристроился к нам в хвост.
Летели без компасов, ориентируясь по наиболее светлым облакам, считая, что за ними солнце.
Часа через полтора выскочили на какую-то землю и врезались в пургу. В ее «молоке» опять потеряли «Н-127». Машину дергало и мотало с такой силой, что надо было непременно садиться, переждать непогоду, разобраться с пляской приборов. Принялись кружить. И тут приметили под собой призрачно темневший в снежной кутерьме домик, собак. Махоткин посадил самолет уверенно, будто на аэродроме. Стали рулить к домику. От треска мотора десятка два собак удрало в тундру.
У машины оставили бортмеханика и пошли с Махоткиным к домику. На всякий случай покричали хозяевам — может, они испугались. Не каждый в те времена видел самолет. Дернули входную дверь — отперта. Едва не сбив нас с ног, еще десятка полтора собак рвануло в тундру. В темных сенцах мы огляделись, нащупали дверь в избу.
В большой полутемной комнате никого. Хозяева на охоте? Но кто они? Ненцы, русские? На печке кухонная утварь, самовар, умывальник, зубные щетки, туалетное мыло…. На стенах винтовки, ружья; в углу ящики с консервами, маслом, мукой. На столе — газеты, журналы. Обстановка русская, а одежда, обувь — ненецкие. На улице у входа стояли нарты, груженные мехами, в сарае полно шкур морского зверя, оленя. Хозяева как в воду канули.