На Лукича было и больно, и страшно смотреть. Его буквально корежило от каждого звука, точно хрустели его кости и лопалась его кожа, а не деревянные детали и матерчатое покрытие.
Общим авралом выволокли машину на берег.
— Это, пожалуй, уже «ягодки», — протянул Водопьянов. — У нас и оглобель нет, чтобы скрепить крыло.
— Какие еще тут оглобли… — скорее простонал, чем проговорил Лукич.
— Оглобли — это от телеги. Полезная вещь в самолетостроении, — продолжал мрачно шутить командир. — Однажды я приземлился так твердо, что крыло отвалилось. Правда, случилось это не на самой северной зимовке, а во глубине России…
Рассказывая, Михаил Васильевич будто невзначай бродил за Ивашиной и Бассейном, которые щупали поврежденный аппарат с видом опытнейших лошадников. Они совали поочередно руки в «раны», качали головами, языками прищелкивали и вздыхали, вздыхали…
— До ближайшего города целых сто верст, — продолжил Водопьянов, — до железнодорожной станции — еще больше. Впору оставаться зимовать под самолетом. А тут по ближнему проселку подвода едет. Я к возничему. «Где бы, — говорю, — парочку лесин достать?». Он в смех. Кругом степь. Я чуть не в слезы. «Дай, — говорю, — оглобли на время. Мне бы только взлететь». Тороватый попался мужичонко. «Как же ты на оглоблях полетишь? Крыло-то вон сломано». — «Это уж мое дело, ты только оглобли дай». — «А я как же?» — интересуется мужичок. Соврал я человеку, каюсь: «Взлечу — верну». Понимал: не пообещай я вернуть — не даст мужик оглобель. Ни в жисть не даст — сам-то как без них поедет? Воз-то гружен был…
Водопьянова-то я слушал, но видел — при такой поломке, как наша, на Большой земле, не долго споря, заменяли крыло целиком. У нас же запасного, само собой, не было. Откажутся Ивашина и Бассейн от ремонта — загорать нам в Тихой до ледокола, который придет сюда где-то в середине лета.
— Привязал я оглобли к крыльям биплана веревками, посмотрел на дело рук своих… И захотелось мне, братцы, перекреститься перед тем, как в кабину засесть. Сооружение из оглобель выглядело кошмарно. Мужичонко и тот понял. Спасибо ему — осенил он себя крестным знамением. Да не одним, а судорожно так раз двадцать перекрестился…
Бассейн похлопал командира по плечу:
— Ты и взлетел?
— Что ж мне оставалось делать?
— А крыло-то как?
— Как настоящее!
Лукич долго глядел с прищуром на командира, а потом сказал:
— Нужно мне пять дней.
Водопьянов просиял:
— Вот это я понимаю! Вот это дело!
— Убедил ты меня, командир, — и на оглоблях летать можно. А здесь, на зимовке, даже доски имеются.
Пока экипаж «Н-128» трудился над крылом, Водопьянов решил слетать на остров Рудольфа. Нужно было посмотреть на этот самый близкий к полюсу клочок земли. Он мог стать авиабазой будущих перелетов. И опять, едва машина сделала традиционный круг над бухтой, отказало радио. Пять часов мы мучились неизвестностью.
А Махоткин вдобавок ворчал, что ни на черта нам Рудольф не нужен. Там аэродром надо размещать на ледяном куполе, на трехсотметровой высоте, а при такой чертовой погоде, как здесь, облачность держится на высоте ста метров. Это ж, значит, купол почти всегда закрыт… Махоткин ратовал за базу на другом острове — Нансена. Тот низок, словно блин, лежит в океане. С него можно взлететь хоть на бреющем и уйти за облака. Единственный, но главный для того времени недостаток базы на острове Нансена состоял в том, что расположен он на двести километров южнее Рудольфа. Это почти два часа полета — тонны бензина!
В унисон нудному настроению Махоткина менялась и погода.
Бухту наполнил туман. Восьмибалльный южный ветер нес низкие космы облаков. Потеплело, а оттепель для нашего ледяного поля — враг номер один.
Наконец Водопьянов прилетел, и мы немного успокоились. Пока мы ремонтировали крыло, оттепель доконала наш природный аэродром. В ночь на двадцать девятое апреля южный ветер взломал бухту и вынес лед в море. Осталась лишь узенькая полоска припая, с которой еще можно было взлететь.
В конце «полосы» высился ледник, отвесные скалы.
Нужно было быть великолепным мастером, чтоб подняться с этого, простите, аэродрома.