— Да, — отрывисто произнес Карпухин. — Все. Подряд. Если можно.
— Я пришел… да, он говорит, что приехал к школе на своей машине… поставил на соседней улице, сделал отметку в рабочем блокноте, мол, в такое-то время начал проверку… судья просит уточнить… семь часов сорок две минуты… подошел к школе со стороны забора, который выходит на пустырь, оттуда хорошо видны ворота, где стоял охранник… проверяемый… и школьный двор тоже отлично просматривался… много детей входило… охранник… Гинзбург… все делал, в принципе, правильно, но не у всех родителей проверял сумки, наверно, знал в лицо, но все равно это нарушение, и я… в смысле Баренштейн… отметил в блокноте. В восемь ноль три… вообще-то я собирался наблюдать до звонка, до десяти минут девятого, а потом подойти к Гинзбургу и обсудить… но в это время… в восемь ноль три, да… к воротам подошел молодой парень с чемоданчиком, с такими сейчас никто и не ходит, я… ну, то есть Бернштейн, сразу обратил на это внимание… и сам этот парень был… похож на араба… смуглый, с усами, и шел мимо Гинзбурга так нагло… кажется, кивнул, но точно сказать не могу… не может. Мне это очень не понравилось, и дальше я действовал согласно инструкции о пресечении террористических актов. Побежал к воротам, чтобы догнать… потому что Гинзбург действовал как-то неторопливо, а парень бежал ко входу в школу, там стояли дети… Я не успел добежать до ворот, когда охранник выстрелил, я этого выстрела не видел, но тут же повернулся и подошел к забору… Парень уже половину пути до входа пробежал, и то, что он убегал, и то, что охранник выстрелил в воздух, и чемодан, который парень вдруг прижал к груди, и вообще весь его вид… В общем, думать тут нечего было… я… Баренштейн, то есть… достал пистолет и выстрелил на поражение, потому что охранник уже дважды стрелял в воздух. Парень бежал, и я выстрелил второй раз, тогда он упал, чемодан, слава Богу, отлетел в сторону, взрыва не произошло, я подумал: хорошо, что все закончилось благополучно.
— Благополучно… — пробормотал Карпухин. — Черт его дери, почему же он…
— Подождите, — отмахнулся Анисимов. — Вот судья как раз этот вопрос задает: что он делал после того, как… Он говорит… Я, говорит, остановился и стал смотреть. Ну, все подбежали, кто-то из учителей обнимал охранника, герой, мол… Все решили, что он террориста и убил — видели, как стрелял, но никто не видел, что не попал. И я… в общем, Баренштейн решил не высовываться, славы, мол, мне не нужно, и если все думают, что охранник герой, пусть так и будет. Я… то есть, Баренштейн, сделал в блокноте запись, что, мол, произвел два выстрела в террориста, действия охранника тоже записал, гнать из охраны таких надо, но пусть решение принимает начальство… Ройтман, то есть. Нашел в траве одну гильзу, вторую не нашел… И ушел, чтобы доложить. Все.
— Все? — поразился Карпухин. — Что — все? Убил человека и спокойно уехал?
— Александр Никитич, — Анисимов положил ладонь на руку Карпухина, — он в то время был уверен, что убил террориста. И не хотел видеть свои фотографии в газетах. Скромный такой, да. Вернулся в фирму, представил отчет, в это время по радио передали первую информацию. Что, мол, школьный сторож по ошибке застрелил электрика.
— Ну! — воскликнул Карпухин так громко, что судья Амитай подняла на него недобрый взгляд и покачала головой. — Ну, — произнес он тише, — так какого хрена этот чертов… не пошел сразу в полицию?
— Сейчас… Судья вызвала Ройтмана, видите? Именно этот вопрос она ему и задает. А он говорит… Ему и в голову не пришло, что у охранника могут быть неприятности. Он не знал, что они были знакомы — охранник и этот электрик. И что дело примет такой оборот… А когда передали, что Гинзбург арестован… Ну, он предпочел не вмешиваться, и Баренштейна предупредил, чтобы тот сидел тихо. Полиция в фирму, конечно, приходила, но интересовалась формальными сведениями о работе Гинзбурга, и на все вопросы он ответил точно, можете, мол, проверить по протоколу. А работника своего и фирму подставлять не хотел. И опять говорит: был уверен, что Гинзбурга выпустят, потому что действовал тот по инструкции правильно, хотя в террориста так и не выстрелил…
— В общем, — со злостью сказал Карпухин, — за свою шкуру и репутацию боялся.
— Что происходит, Саша? — тихо спросила Руфь, наклонившись к мужу. — Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Они за Михаила или против?
— Руфочка, — Карпухин обернулся и посмотрел жене в глаза, — погоди чуть, я все потом расскажу. Похоже, Михаилу сильно повезло… тьфу-тьфу…
— Вы слушаете? — прервал их разговор Анисимов.
— Да-да, — торопливо сказал Карпухин и, пожав тонкие пальцы Руфи, лежавшие на его плече, повернулся, чтобы увидеть, как судья читает какие-то бумаги, а полицейские отводят шаркающего в ножных кандалах Баренштейна к скамье подсудимых, где усаживают на противоположном от Гинзбурга конце, а сами не садятся, места на скамье нет, становятся рядом, не спуская глаз с задержанного.
— Судья, — сказал Анисимов, — изучает документы, которые принес Ройтман. Знаете, Александр Никитич, а ведь, пожалуй…
— Доказано, что убил не Гинзбург, а этот… Баренштейн?
— Можно считать, да, — кивнул Анисимов.
— Так чего же…
— Т-с-с… Понимаете, все теперь зависит от того, не превысил ли требований инструкции Баренштейн. В этом проблема. Если не превысил…
— Так ведь и Гинзбург…
— Нет, с Гинзбургом другое дело, он знал, что Кахалани не террорист, вы же слышали? И потому… Вот. Погодите.
Судья отложила бумаги, задумалась на минуту, задала короткий вопрос следователю и получила такой же короткий ответ, который Анисимов не стал переводить, — то ли не расслышал, то ли не счел нужным. Потом судья обратилась с вопросом к Беринсону, до сих пор так и не подавшему голоса, адвокат сидел за своим столом с таким видом, будто до всего происходящего ему нет никакого дела.
— Адвокат согласен, — сказал Анисимов и постучал пальцами по крышке скамьи.
— С чем?
— Ну… Судья спросила у обвинителя и защитника, будут ли те возражать, если суд применит к обоим задержанным одинаковую меру пресечения.
— Какую? Не может же она…
— Сейчас. Оба сказали «не возражаю».
— Беринсон… он вообще молчал все время, не знаю, для чего он тут.
— Спокойно, Александр Никитич, Амос все делал правильно, он же видел, как складывались допросы.
Судья встала и произнесла длинную фразу, глядя в сторону скамьи подсудимых, где сидевшие по разные стороны Гинзбург и Баренштейн даже взгляда не подняли, слушали с равнодушным видом, будто решалась не их судьба, а каких-то посторонних им людей.
И вдруг будто ветер ворвался в помещение, все задвигались, повставали с мест, встал и Анисимов и почему-то зааплодировал, и другие зрители стали хлопать, как на премьере. Юля, и Маша, и Игорь заторопились, побежали, а навстречу им протискивался между рядами Гинзбург, наручников на нем уже не было, руки висели, как плети, он что-то говорил, но Карпухин не слышал. Баренштейна тоже освободили и от кандалов, и от наручников, а тот улыбался неподвижной, будто приклеенной улыбкой. К нему подошел Ройтман, взял за локоть и повел прочь из зала. Карпухин удивился — неужели у этого человека нет родных, почему никто не пришел за него болеть, кроме работодателя? Какая тебе разница, — сказал он себе, — какое тебе дело до этого человека, его все равно будут судить, он убийца…
Должно быть, он произнес эти слова вслух, потому что Анисимов, начавший уже тоже пробираться к выходу, повернулся и с удивлением посмотрел на Карпухина.
— Вряд ли, — сказал Анисимов. — Вряд ли его будут судить. Впрочем, наше ли это дело?
Карпухин увидел: Руфь тоже оказалась возле Гинзбурга, окруженного родными, а Симочка стояла в стороне, ей хотелось подойти и сказать что-нибудь ободряющее, но она стеснялась. Карпухин взял дочь за руку и подвел к жене.
— Руфочка, — сказал он. — Нас оправдали?