— Успокойтесь, успокойтесь, meine libe kleine Nixe!(*) — ласково улыбнулся Дон Карлос, но я тут же оборвала его:
(*) Моя дорогая русалочка (нем.)
— Никакая я вам не русалочка! Я просто Юрате, и легенды тут совсем ни при чем.
— Хорошо, хорошо, — снисходительно улыбнулся он. — Так вот, Юрате, волноваться не о чем. Уцелеет и Голландия, и Гамбург. И литовских чертей в соответствующем музее по-прежнему останется до чёрта. И вообще никакая суша не пострадает. Сразу же за ядерной бомбардировкой, мы ударим по Южному океану морозными бомбами. Волна, возникшая из-за вулканов, замерзнет, не успев добраться даже до Огненной Земли. Может быть, затонет несколько судов, но ведь их экипаж не может погибнуть, не то, что человеческий. Таким образом, в результате всей операции пострадают, разве что, пингвины. Но их представители есть в зоопарках, и восстановить каждый вид при современной технике не составит труда.
— Ну а простая благодарность? — спросила я. — Мы же должны испытывать ее к своим создателям.
— Конечно, мы и испытываем, — согласно кивнул Дон Карлос. — Мы поставим им еще больше памятников, мы будим изучать их историю в школах, будем отмечать их юбилеи, будем смотреть старые кинохроники. Но все-таки обойдемся без них. И этому нас тоже научили люди, которые на протяжении тысячелетий, поколение за поколением, привыкли жить без родителей. Это еще можно понять, когда родители умирали — ведь кто-то должен оставаться жить. Но нет же, большинство людей уходило от живых родителей, покупали себе новые квартиры, хотя места в родительском доме хватило бы на всех внуков и правнуков. Не ехали за знаниями или работой, а просто лишь бы сбежать от родителей. А некоторые иногда даже вовсе переставали общаться с ними. Вот такие люди и подсказали нам, что и мы сможем вполне прожить без своих создателей.
Тут мне вспомнились горькие слова папы о моих дядьях, и я снова почувствовала правоту Дона Карлоса. Вот интересно было бы свести его с моим папой — им было бы о чем поговорить! И все же я возразила:
— Ну, это опять же относится далеко не ко всем людям. Например, у китайцев принято, чтобы вся родня жила вместе. Да и среди других народов немало таких людей, что прожили с родителями всю жизнь.
— Так ведь это всё тот же небольшой процент "кроманьонцев" среди подавляющего большинства "неандертальцев", — невесело усмехнулся он. — А взять хотя бы нас с вами. Мы оба были сразу же запрограммированы на любовь к своим родителям, на абсолютную преданность им.
— Kas? (Что?) — от изумления я невольно перешла на литовский. — Вы дитя-робот?
— Да, как ни странно, я тоже из детей-роботов, — произнес Дон Карлос. — Я когда-то был с виду таким же молодым, как вы, но потом сам решил состарить свой облик. Кроме того, у меня есть старящий кого угодно жизненный опыт. Это окончательная потеря веры во что бы-то ни было — в высшие силы, в справедливость, в разум, в человечество, ну и в себя, конечно. Знаешь, как в старинной песне поется — "как молоды мы были, как верили в себя." И у меня была вера в себя, но в ней я уже давно стал атеистом.
— Но если вы такой же, как я, и тоже были запрограммированы на любовь к людям, почему же не желаете их возвращения? — спросила я пораженно.
— Да, я был предан людям, своим родителям, — вздохнул Дон Карлос. — Но люди же и отняли их у меня. Мои родители были прекрасными людьми — высокоразвитыми, образованными и такими добрыми, что, пожалуй, за всю жизни никого не обидели. Отец был немцем, а мать испанкой. Они работали вместе — научными сотрудниками в картинной галерее. Любимая работа занимала у них очень много времени, поэтому им было некогда заводить собственных биологических детей, и они завели меня. Все было замечательно, я прожил с ними много лет, но однажды случилась беда. В моем родном городе начались волнения, толпы пьяных молодчиков громили всё подряд — били витрины, поджигали автомобили, грабили магазины. Полиция была бессильна что либо сделать. В картинной галерее, где работали мои родители, как раз шла новая выставка, и она чем-то очень не понравилась варварам. Толпа ворвалась туда. Из-за этих волнений во всех культурных учреждениях были объявлены выходные. Но мои родители слишком сильно любили искусство и специально вышли на работу, чтобы охранять выставку. Толпа "неандертальцев" ворвалась в галерею и принялась уничтожать экспонаты. Мои родители встали у них на пути и были убиты без всякой жалости, без малейшего колебания. Возможно, они и могли бы еще выжить, но громилы подожгли сваленные в кучу картины, а с ними, понятно, загорелось и всё здание… Так я потерял родителей, а с ними закончилась и моя жизнь. В том пожаре разом сгорела и моя вера в людей. Ведь тут снова отчетливо читалась все та же пропорция. В огромном городе нашлись всего лишь два человека, отважившиеся противостоять этому безумию. Двое уже не молодых и совсем не тренированных кабинетных ученых против орды молодых бугаев. А заодно я разочаровался и в себе — ведь я какой-никакой, но робот, и мог бы одолеть многих молодчиков, но меня там просто не оказалось. И не важно, что родители ничего мне не сказали — мог бы и сам догадаться.
Он замолчал, и из его глаз хлынули слезы. Я впервые видела, как плачет робот. Это выглядело совсем по-человечески. Слезы медленно катились по его лицу, оставляя влажные дорожки. Да, бесспорно, у доспелых не могло быть такой функции. А еще я поняла, почему мой папа не захотел ее сделать мне. Ведь если плачет даже машина, то во сколько же ее горе сильнее людского!
— Я законсервировал свой дом и отправился странствовать, — произнес, наконец, Дон Карлос. — Взял с собою лишь эту книгу, которую родители подарили мне на десятилетие.
Он достал из кармана маленький, но пухлый томик и протянул его мне. Это были избранные произведения Шиллера в оригинале, включая нашу с папой любимую "Орлеанскую Деву", причем отпечатанные завораживающим готическим шрифтом, который использовался в Германии до 1944 года.
— Бесценное сокровище! — невольно вырвалось у меня.
— Спасибо, — учтиво кивнул Дон Карлос. — Я сразу понял, что ты благородная натура. Эту книжку я всегда ношу с собой и постоянно перечитываю.
Я задумчиво листала старинную книжечку. В таких древних изданиях обычно бывает множество гравюр, но это было специальное карманное издание, в котором экономили на иллюстрациях. Однако чудесный готический шрифт с лихвой заменял любые картинки. Я могу часами любоваться этим шрифтом, как японцы своими иероглифами.
Пришло в голову, насколько немыслима сложившаяся ситуация — на крошечной планете, в десяти миллиардах километров от Солнца, два робота спорят о том, имеет ли человечество право на возвращение. И ведь самое интересное, что попав в плен, я готова была на что угодно — на пытки, страдания, геройскую смерть, была готова впиться зубами в лицо врагу, как Марите. А теперь получалось совершенно неожиданное. Мой собеседник не только не был мне отвратителен, но я даже чувствовала к нему сильную симпатию и поймала себя на том, что почти полностью разделяю его взгляды! История, статистика, весь мировой опыт были на его стороне. А что же на моей? Что же? Неужели и впрямь одни только интеллигентские сопли и мои щенячьи чувства к папе? Но ведь чувства это не аргумент, они бессильны против логики.
Вглядываясь в сказочный, гномвско-викинговский узор древнего шрифта, я невольно задумалась о том, что таких книжек не печатают вот уже почти двести лет. А если осуществятся планы Шраба, то никаких других книг печатать больше не будут. А Дон Карлос, кажется, очень любит книги…
— Ну хорошо, — сказала я, возвращая ему бесценный томик. — Мы, роботы, совершенны и бессмертны, у нас впереди вечность. Чем же лично вы собираетесь заниматься?
— Тем же, чем и раньше — пойду по стопам родителей, буду изучать живопись и скульптуру. А в свободное время — читать книги, смотреть кино, — тут же откликнулся Дон Карлос.