— Вечером? — удивился Стукалов. — И как?..
— Экзаменатор свалил, не дослушал ответа…
Брилев, не снимая куртки, прошел в комнату. Глянул в старое заскорузлое зеркало. И вдруг рассказал Стукалову историю, которую слышал краем уха много лет назад и ни разу не вспоминал. А сейчас почему-то вспомнил и выдал за свою. Якобы был у Брилева знакомый (на самом деле, чей-то чужой знакомый), который снял хату, где висело зеркало, пробитое реальными пулями. Будто бы давно, чуть ли не в гражданскую войну, кого-то возле этого зеркала реально угрохали. Чувак не хотел жить с таким зеркалом, но выбросить не решался. И нашел компромисс: закрыл его другим зеркалом.
— Ты чего это?! — насторожился Стукалов, выслушав странную историю. — Ты к чему это, Вадик?!
— Да так… — криво усмехнулся Брилев.
Он смотрел в зеркало. И видел там демонически-красивого молодого человека в небрежно расстегнутой куртке, с чуть растрепанными, словно на ветру, волосами, с огнем в глазах и романтической, как у Бандероса, двухдневной небритостью…
Брилев напоминал себе героя писателя Достоевского. Таких вот студентов описывал великий классик — целеустремленных, неуступчивых, инфернальных, хладнокровных, надменно-решительных… Бескомпромиссных. Людей высшего сорта.
Короче, Брилев себе нравился.
— У тебя вмазать есть? — спросил он.
— «Вмазать»?.. — удивился хозяин. — Не-е… Я уж давно… А с чего это ты вдруг?..
— Да нет, — раздраженно мотнул головой Брилев. — Выпить, я имею в виду.
— А! Есть немного!
Стукалов разлил остатки водки. Брилев продолжал смотреть в зеркало. Боже, какой красавец…
«А если и Стукалова… того, — вдруг подумал Брилев с эдакой внутренней ухмылкой. — Пузырем по черепушке, а? До Обводного канала, конечно, подальше, чем до Лебяжьей канавки. Но тоже недалеко…»
Это была, разумеется, шуточная мысль. Просто Вадиму Брилеву нравилось ощущать себя в «Достоевской» роли.
Брилев выпил, не чокаясь. Стал снимать куртку и обнаружил, что стекло на часах разлетелось вдребезги. По периметру циферблата торчали острые осколки.
— Вот сволочь, еще и «клоки» швейцарские раскокал!.. Придется стекло менять. С-сука…
— Кто раскокал? — спросил Стукалов. Свою рюмку он еще не выпил, держал в руке. Брилев молча опрокинул чужую водку в рот.
— Короче, я у тебя с четырех дня, — сказал Вадик. — И все это время мы квасили. Вдвоем. Понял?.. Вот тебе деньги, сгоняй до ларька… дружище.
— С Кощеем-то что? — растерянно спросил Стукалов, принимая деньги.
— После, — Брилев величественно повел рукой. — Сначала за водярой сходи. И пожрать купи. Горячего хочу. Чебуреков, может?..
— Там кура-гриль есть у вокзала. Готовая…
— Значит, кура. И салат, может, какой…
Труп Кощеева всплыл ранним утром. Прямо на глазах у сторожа, лениво совершающего первый обход. Удивился сторож — что же это такое поднимается из воды, подошел поближе, а тут оно и поднялось целиком…
Лицо знакомое, но какое страшное!..
С вечера сторож выпивал, поэтому на всякий случай глазам своим сначала не поверил и несколько раз шлепнул себя ладонями по щекам. Не помогло. Побежал звонить.
Короче, уже в десять утра Жора Любимов и судебный медик сидели на корточках у мертвого тела. Тут же валялась резная трость. Любимов держал в руках прозрачный пакет с содержимым карманов Кощеева (паспорт, бумажник, ключи от квартиры — немудреный холостяцкий набор).
— Черепно-мозговая травма, — определил медик. — Ну, сам видишь.
— Ловко тюкнули, — согласился Любимов.
— Могли кастетом ударить, а могли чем-то другим, — продолжал медик. — Да вот этой же тростью…
— И трость, поди, его собственная.
Медик пожал плечами. Он тоже так думал, но думать в этом направлении не входило в его компетенцию.
— Время смерти установил? — спросил опер.
— Точно — нет. Он же в воде валялся. Но, скорее всего, вчера вечером.
— Скорее всего, — согласился Жора.
Не любил он, когда убивают стариков. То есть он никаких убийств не любил, хотя и получал за их расследования зарплату, но убийства старых людей его как-то особенно смущали. Была в них какая-то… несправедливость, что ли. И так человек одной ногой — в лучшем из миров. Или в худшем. Неважно. Уже на берегу, короче. А тут….
Такие происшествия навевали невнятные мысли. А Любимов любил внятность. Ему не нравился роман про убийство старухи-процентщицы, автор которого восхищался, какая тонкая у «мокрушника» душа…
Но этот-то вряд ли был процентщиком.
Простой нищий пенсионер.