мой фанатизм касается не только убийств — просто интересный факт.
— О, мой босс сказал, что это была зарядка для того, чтобы я нормально не отдыхал. Мило, правда?
— Я думал, они брезгуют заставлять тебя заниматься чем-то… незанимательным, — он покачал головой и жестом подозвал официанта.
Он заказывает вино, карпаччо и какой-то десерт. Выжидающе смотрит на меня. Поднимая голову к официанту, я говорю:
— Ничего. Только вино.
— Ему карбонару и стейк Рибай.
— Азирафель, я не…
— И лимонный чизкейк.
Я закатываю глаза.
Я и не знаю, от чего конкретно — от того, что он решает за меня, или от того, что он заказывает то, что я действительно люблю.
Мы молчим с несколько секунд, пока официант оформляет заказ, кивает и уходит. Я шиплю буквально сквозь зубы:
— Я не хочу есть.
— А я хочу, чтобы ты нормально поел. Ты уже так доигрался до гастрита, теперь язву хочешь? Мало тебе болячек, больше надо?
— Ты звучишь как сверх-заботливая мать.
— А ты — как сверх-раздолбай, Кроули. Хотя, вроде, занимаешься жизнеопасными вещами.
— О, брось, поиски сейфа в горящем здании — не опасно.
— Твой врач так не говорил потом о твоих ожогах.
Я криво улыбаюсь. Где-то на руках — вроде, у бицепса — и на спине остались шрамы. На самом деле, увечья действительно обыденная тема среди нас. Это уже что-то вроде клише.
И, мне кажется, людей без шрамов на лице — минимум. С моей неосознанной, интуитивный аккуратностью мне повезло, поэтому моё лицо выглядит нормально, без всяких шрамов от химических или ещё каких ожогов. Единственное — небольшой отвратительный шрам на правом виске. Но я набил там себе тату в виде змеи и забил хрен.
Мне повезло чуть больше, чем другим.
У Хастура на правой части лица, ближе к виску — шрам от химического ожога. Что-то такое у Вельзевула — ранее у неё это было и на правой, и на левой стороне лица. На правую она сделала себе операцию, но на левую до сих пор не решилась. Не знаю, в чем проблема.
В общем-то, это что-то вроде метки. Метке о твоей принадлежности к чему-то настолько опасному. Вечное напоминание о том, что сейчас ты лишился кожи, в следующий раз — жизни.
Так и живем.
— В любом случае, всё прошло хорошо. В этот раз вообще был утренник в детском саду для умственно отсталых детей, только зря костюм и туфли испортил.
— Думаю, тебе в радость.
— Что?
— Ты же повернут на покупке шмоток, так что, думаю, ты не особо расстраиваешься очередному поводу обновить гардероб.
— Но у меня есть любимчики!
— Которые ты не надеваешь на такие вылазки?..
Я фыркаю. Нам приносят мясо, и мы с Азирафелем переглядываемся. Просто интуитивно. Просто мы хотим поддержать связь даже тогда, когда не говорим. Мы делаем это буквально одновременно. И мы знаем, что это правильно. Моё сердце сейчас совершает что-то невероятное в грудной клетке. И ноет-ноет-ноет. Тягуче-сладко, невыносимо-приятно. Это не описать. И это происходит каждый раз от его взгляда на протяжении такого долгого времени. Это бесконечно.
Азирафель рассказывает мне про мелкие происшествия на работе, про зазнавшегося Гавриила, про то, как испачкал свои новые светлые джинсы в крови. Он знает, как их отстирать, но, на самом деле, он не любит это делать, потому что, по его словам: «я знаю, что там была чья-то кровь, а это не те аксессуары, что я предпочитаю».
Он говорит:
— Гавриил снова запряг меня бумажной волокитой. Пришлось задержаться на два часа. Я ненавижу сверхурочные, боже правый, он делает это специально!
— Никогда в этом не сомневался. Дьявол, всегда поражался его имени. Гавриил — это что-то из библии, что ли?
— Вообще — да. Есть архангел Гавриил.
— Это что, его прозвище?
Усмешка у меня выходит ломаной, потому что это было бы действительно смешно — то, что у нас есть люди, берущие имена демонов, а у них — идиоты, которые нарекают себя ангельскими именами. Это же бред! Я до последнего отказываюсь это понимать.
Я удивлялся имени Азирафеля с самого начала, потому что оно тоже звучало немного ну… возвышенно? Но это оказалось его настоящим именем, а его родители просто были глубоко-верующими людьми, так что его я в этом упрекать не могу.
Он говорит, качая головой:
— Нет, это его настоящее имя.
— Наверное, выглядит ещё как мега-правильный чувак. Ангел от мира моды, что-то вроде того.
— Ты даже прав, — готов поклясться, я слышу, как он скрипит зубами, но после я обращаю внимание, что это он сделал вилкой о тарелку. — Ты же видел его.
— Когда?
— В тот вечер, когда…
Он осекается. Я понимаю, о чем он, поэтому просто махаю рукой. Я говорю:
— Забей, ангел. Это дело давно минувших дней. Мне уже все равно.
— Да, но… почему я тебе не верю?
— Потому что ты переживаешь это острее меня, почем зря. Много воды утекло, это всё лишь пережиток прошлого. Так что за Гавриил?
Я перескакиваю с темы, потому что он действительно остро переживает за меня из-за этого случая до сих пор. Я вижу его глаза, и я различаю огромное количество сожаления, хотя в этом никогда не было его вины. Он будто пытается защитить меня, и до сих пор не простил себя за то, что так и не смог этого сделать. С самого начала это было фатально, и мы оба это понимали. Но, кажется, не до конца принимали.
— Следователь. Тогда он был следователем. Молодым таким…
— Ах, да, — я киваю. — На удивление, даже в моем недавним сне его лицо было мыльным. Запомнил, что его правый ботинок был в какой-то жиже человеческих органов.
— Меня поражает твоя… избирательная память.
— Я просто подумал тогда, что это мерзко, — я неоднозначно пожимаю плечами, поднимая взгляд на него так, что он способен увидеть мои глаза из-под темных очков. Мы переглядываемся. — Кстати, о мерзком. Не знаю, слышал ли что-то ваш отдел об этом…
Я вижу краем глаза, как он заинтересованно наклоняет голову, откладывая столовые приборы, когда я тянусь к своему дипломату. На самом деле, Азирафель фантастический в своей работе. Абсолютно так же, как и я. Он не жесток, но он обожает интересные дела, связанные с маньяками. Он говорит, их психология более интересная. Не то чтобы я мог бы с ним не согласиться — уж я-то знаю об интересной психологии маньяков. Было бы неплохо, если бы в ней разбирался хотя бы сам маньяк, но, скорее всего, тогда это было бы абсолютно нечестно в отношении всех участников такой игры.
Я достаю фотографии моей некогда девушки и протягиваю их Азирафелю. Он совершенно спокоен, когда берет их. Он перелистывает их, разглядывает.
— О, над ней, видимо, довольно долго издевались. Выбиты зубы… продольное сечение явно тупым ножом на груди. Опять выпотрошенные органы, — он качает головой, — однако, анатомичных дел мастер.
Не то чтобы это было смешно, но я издаю тихий смешок.
— Она мне… кого-то напоминает.
— Это Нэнси, Азирафель. Нэнси.
Он поднимает на меня свой взгляд. Его лицо вмиг теряет прежний азарт и заинтересованность. Его взгляд буквально напряжен, и я вижу, как вслед этому напрягаются его пальцы. Он молчит, когда аккуратно складывает фотографии, оставляя титульной фотографией лужи крови у камина в её гостиной, и с дальнейшей кровавой дорожкой, протянувшейся к самому трупу. Он наверняка заметил вырванные волосы и сломанные ногти. Он наверняка сделал вывод о том, что пока он издевался над ней, она была в сознании и пыталась отбиваться. Когда я думаю об этом, по мне проходит буквально стая мурашек. И я не знаю, от чего: от удовольствия или от мысли о том, что нет, она не заслужила такой смерти.