— Вас не было утром, но я решила, — она запинается, нервно глотает воздуха и продолжает: — но я решила, что вы голодны.
У неё на подносе — английский завтрак и панкейки. Будто прочитала мои мысли. Мои мысли — того десятилетнего наивного пиздюка, который ещё не знает, что через двадцать минут его посадят в новенький кожаный салон тачки его отца и это будет последний раз, когда он его увидит.
— Круто. Спасибо. Поставьте на тумбе.
Я смотрю на неё со спины. У неё идеально прямая осанка, ровно расправленые плечи. Я прямо могу ощутить то, насколько она пытается быть хороша собой для меня. Но этого всё равно недостаточно. Знала бы ты, милая, что неделею назад из моей постели вставала модель Maxim, ты бы так не размахивала своими бедрами.
Я стучу пальцами по телефону сквозь ткань своих брюк. Я отдергиваю себя. Нет, я не должен ему звонить. Не сейчас. Я не должен.
Я даже не смотрю на неё, когда она уходит. Но я чувствую, что её взгляд вынужденно застывает на мне. Она хочет что-то сказать, когда я захлопываю перед ней дверь.
Ненавижу показушное подхалимство, но за завтрак я благодарен. Хотя по мне и не скажешь.
На самом деле, я до ужаса тщеславен, и я вру сам себе, когда говорю о том, что не люблю подхалимство. Меня можно поправить: не люблю подхалимство от ничего не значащего мусора. Это просто бессмысленно и скучно.
К завтраку я так почти и не притронулся — нет аппетита. Мой мозг циничен, я сам — прожженное равнодушие, но моему желудку и глазам, видимо, не особо пришлось по нраву, что я пол утра нюхал и наблюдал размозженные органы и засохшую кровь. Что ж, может, перекушу в самолете — насколько помню, там сегодня моя любимая Лило. Она готовит чудесный стейк (и ещё чудесно делает горловой минет — я узнал об этом, когда летел один в Рио-Де Жанейро, чтобы по-быстрому заключить небольшую сделку и заодно метнуться по нескольким игровым клубам)
В машине я обматываю сиденье пищевой пленкой. Я открываю все окна. И я снова нащупываю свой телефон. Я так хочу ему позвонить — Дьявол, с ума сойти. Я делаю это, потому что я устал, у меня был дурной сон и я действительно испытывал стресс, даже не смотря на мой нездоровый пофигизм. Потому что когда ты сидишь в саду и знаешь, что вот-вот должно ебануть, твой инстинкт самосохранения буквально кричит тебе о том, что ты придурок, и кортизол все равно вырабатывается, хотя я не ощущаю волнения как такового.
То, как я испытываю эмоции — это поломанный механизм. Я не знаю, как это работает.
Вместо звонка я закидываю в себя одну таблетку.
Когда хочешь позвонить ему — выпей ещё одну таблетку. Я запиваю её дорожным виски, который оставил в бардачке. Я включаю Queen. В мои рецепторы врезается запах засохшей крови. Нажимая на газ, я мечтаю только о том, чтобы запах выветривался.
Я накидываю ещё некоторую сумму, кидая ключи и называю адрес, куда следует потом отвезти машины. Молодой пацан, который, кажется, вчера только совершеннолетия достиг, энергично кивает и не задает ни одного вопроса, почему салон машины выглядит так, будто бы там снимали новую часть пилы. Честно говоря, я и сам не знаю. Но не сказать, что мне интересно.
В Versace я, все-таки, захожу. Мои туфли в ужасном состоянии. Пока возле меня крутится консультант, я верчу в своих руках абсолютно новую модель. Я говорю:
— Отвали, а? Я могу сам выбрать.
Он кивает и уходит в другой конец зала. Там какая-то дамочка, явно тратящая не свои деньги. По людям всегда видно, чьи деньги они тратят: свои или чужие. Дело не в жадности. Дело в разумности.
Когда я смотрю на лоферы, я все-таки окончательно сдаюсь. Я достаю телефон, когда беру модель в руки, проверяя задник и качество кожи. Мои пальцы набирают номер по памяти. Буквально. Я с закрытыми глазами смогу набрать его номер. Да даже носом — чем угодно! Такое чувство, что его номер у меня крутится в голове как мантра, в теле как ДНК. Это куда сложнее, чем разгадка паролей. Намного сложнее.
— Да?
Я слышу его голос и что-то в самой моей груди падает в самый низ, а после застывает. Это не боль, это не страх. Я до сих пор не смог дать правильное определению этому чувству. Мне просто до нытья приятно. До боли. Понимаете? Это превосходно.
И это — главный фактор того, что мой эмоциональный спектр как заклинивший механизм. Никто не знает, как это работает.
— О, привет, думал, ты спишь, но всё равно решил позвонить. Кстати про спишь — ты мне сегодня снился. Целых три часа! Восхитительно, не правда ли?
Я ловлю на себе косой взгляд мужчины рядом с галстуками. Честно говоря, я бы тоже на себя так смотрел. Вернее, я так на себя и смотрю, когда вижу свое отражение в вычищенном сияющем зеркале. Мой эмоциональный диапазон завален лагами, ошибками и хреново составленными программами. Я смогу взломать чужой компьютер, но в жизни не смогу починить свою голову. Никто не сможет.
— Ох, Энтони? Мне надо было сразу догадаться, что это ты звонишь с незнакомого номера в конец рабочей смены .
Он называет меня по имени и мое сердце пропускает удар. В таком случае мне надо выпить ещё одну таблетку, но я лишь приманиваю консультанта к себе пальцем и указываю на пару обуви. Даже без примерки. Мне сейчас насрать на примерку и на эти туфли. Мне насрать на все.
— Не отрываю от работы?
Подходя к кассе, я опираюсь локтем на стойку и невольно ощущаю, как начинают болеть мои щеки от улыбки. Я улыбался все то время, как набирал его номер — и только сейчас это ощутил. Я не могу перестать улыбаться, потому что он говорит:
— Нет, Гавриил не был извергом, и за мои бесчисленные сверхурочные отпустил на час раньше, так что я уже готовлю себе ужин
— Опять твои эти блины?
— Панкейки, милый.
Я вижу себя в отражении. И я рад, что я никогда не снимаю свои очки, потому что моя улыбка слишком счастливая, что там, с глазами — представить страшно.
Он говорит это «милый» не потому что между нами что-то есть, а потому что он очень аккуратный, воспитанный и вежливый. Когда он использует подобные слова — это признак ответного расположения и заботы.
Мне слов не найти, чтобы описать то, насколько Азирафель верен в своем существовании.
Консультант говорит:
— Наличные, карта?
Я просто прислоняю магнитную карту, и, после резкого звука, забираю пакет. Кто-нибудь вообще использует наличные в таких магазинах? Зачем они спрашивают? Наличные это вообще прецедентный случай?
Я думаю об этом ровно несколько секунд, пока из динамика до меня не доносится его голос:
— Что тебе снилось?
Мне кажется, я могу взлететь.
Это американские горки моего настроения. Мне не верится, что ещё в четыре утра я отмывал от себя кровь, запихивал окровавленный, липкий костюм в мусорку и зашивал себе бедро. Мне не верится, что в шесть утра я сидел на заднем дворике, пока взрыв уничтожиал все в радиусе трех метров, а пожарная система тушила очаги пламени. Мне не верится, что недавно я ехал в окровавленном автомобиле.