Азирафель расстегивает на мне рубашку, и дергано её срывает. По его голосу мне бы могло показаться, что ему все равно. Вообще, я хреново сейчас слышу, мерзкий высокий шум у меня в ушах перекрывает все, и единственный второй звук, который я слышу четко — то, как стучит моё сердце. Я мог бы думать, что ему все равно, но то, как он действует — я слышу в этом нервозность. То, как он дергано срывает с меня рубашку, то, как отрываются пуговицы и со звоном падают на окровавленный паркет.
— Ты как тряпичная кукла.
Он шепчет это, когда поднимает мою руку кверху, чтобы остановить кровь. Рукав рубашки, которая была на этой руке, полностью в крови. Его можно было бы выжать. Настолько он окровавлен.
Пока он держит мою руку вверху, пока его глаза в испуге бегают по моему лицу, пока я сижу полуголый в крови и рваных ранах, я смотрю на него и думаю о том, как он, блять, для меня важен. Ничего и никогда не могло возыметь для меня такой ценности, как он. Никто не делал для меня столько, сколько он.
Когда он пытается остановить мою кровь, когда эта блядская кровь стекает по его руке, я слышу то, как он звенит аптечкой. И я смотрю на него.
Его трясет не только внутри, его трясет снаружи, и, наверняка, он пытается привести себя в чувство, но не то чтобы это было возможно. Я не умираю, я и не должен умереть, но пока он видит количество крови, которая некогда принадлежала мне, он сам бледнеет — хотя куда там ему.
— Скорая попала в аварию, — шепчет он, — пока приедет другая, тебя можно будет перевозить в больницу в литровых банках, так что…
Он делает небольшую паузу, и его взгляд нервно скользит по моей руке. Звякает металлическая крышка аптечки.
Он говорит:
— Мне придется зашить тебя самому.
Говорит:
— Я делал это раза три, не больше, но выбора нет.
Я киваю. Не то чтобы ему вообще нужно было мое согласие на это, но я решил, что это даст ему немного больше уверенности. Секунд пять мы проводим в тишине. Он дает время себе для того, чтобы успокоиться, а я ну, знаете — никуда не спешу.
Он шепчет, когда достает иглу, и пытается её простерилизовать:
— Это безумие, Кроули.
Я не способен мыслить, не сейчас, нет. В моей голове только сплошной шум и гул сердца, меня тошнит и все плывет пред глазами. Во мне нет сил, меня выворачивает собственными кишками, но я говорю:
— На месте неё мог быть ты.
Азирафель застывает. Он поднимает на меня отяжелевший взгляд.
Он говорит:
— У тебя есть силы держать руку вверху?
Я киваю.
Нет, нихрена у меня, вообще-то, сил нет, но я должен хоть чем-то ему помочь. И когда он убирает свою руку, мне кажется, я теряю самую важную поддержку в жизни.
Я говорю:
— Если бы они были чуть умнее, то это был бы ты, Азирафель.
Я вижу, как дергаются нервно его плечи, как он поджимает губы. Я вижу, что в его высветленные волосы попала кровь. Мне бы хотелось её вытереть, но я бы только запачкал его ещё сильнее. А я, будем честны, и так не особо осветляю его фактом своего присутствия. Не то чтобы это было честно.
Он поднимает взгляд к моей руке и кивает, когда продевает нитку через ушко иглы. Он говорит, когда привстает:
— Не говори глупостей, Тони. Ты ведь любил её.
Я кривлюсь — не знаю, откуда на это взялись силы — и, Дьявол, как это звучит. «Любил». Я никогда её не любил. Даже она знала, что это был вынужденный брак, и то, что все свято были уверены в наш счастливый брак — просто моя хорошая актерская игра. Я её ненавидел. Больше любого другого.
Я говорю:
— Я и тебя люблю.
Я знаю, что он спихнет это на мое бредовое-болезненное состояние. Я и вправду сейчас не в себе, мои мысли в беспорядке и этот шум так меня бесит, Дьявол. Я не в себе, но осознание, что я люблю его, пришло ко мне не сейчас и даже не сегодня утром. Оно цветет во мне, кажется, больше десяти лет.
Он говорит:
— Подай мне пинцет.
Где бы мне ещё сил взять, чтобы поднять этот пинцет.
Своими окровавленными пальцами, чуть не роняя его, я протягиваю ему небольшой стальной пинцет.
Я говорю:
— Больше жизни люблю.
— Ты бредишь, Кроули.
Я сглатываю вязкую набежавшую слюну. Головокружение становится все сильнее, и я не могу уже даже ровно держать спину, плечи и вообще — держать себя.
Азирафель просит подержать меня руку вверху, а сам без особых усилий двигает ко мне высокий ящик. Я облокачиваюсь о него плечом и благодарно киваю.
Когда он берет меня за руку, я ощущаю то, как мою кожу, наверное, продевает игла. Моя рука почти онемела, я с трудом чувствую хоть что-то, но по ощущениям это что-то близкое к тому, как игла проходит через кожу. Честно, мне даже приятно.
Черт возьми, все приятнее открытой раны.
Я смотрю на лежащий неподалеку труп. Она буквально выпотрошена. Я не шучу. Это не метафора. Из нее достали все органы и украсили комнату как новогоднюю елку. Вот оно — Рождество в Голливуде. Моя мертвая бывшая (уже) жена лежит выпотрошенной посреди некогда блестящего от чистоты холла, а Азирафель зашивает меня.
Я смотрю на нее. Я моргаю.
Я отворачиваюсь и закрываю глаза. На мою щеку со сгиба локтя падает капелька крови, и я вижу краем глаза то, насколько Азирафель сосредоточен на этом.
Я слышу издали шум сирен. Это полиция. Прошло не больше четырех минут с вызова. Я не знаю, сколько мне придется проваляться в больнице, сколько крови я потерял. Я закрываю глаза.
Я снова с трудом сглатываю набежавшую слюну.
Когда Азирафель спрашивает в сознании ли я, то я не отвечаю, потому что я чувствую, что не больше тридцати секунд и я вырублюсь. Шум в ушах перекрывает буквально все, на меня наваливается тяжесть, мои руки и лицо холодные.
Перед тем, как отрубиться, я ощущаю, как Азирафель убирает с моего лба короткие пряди, выбившиеся из челки и прилипшие ко лбу из-за крови.
Касание к плечу. Он сжимает его сильнее, чем надо и слабо раскачивает. Туда-сюда. Туда-сюда.
Я жмурюсь.
Я открываю глаза.
Я оказываюсь в частном самолете с новым кожаном салоном и с сердцем, которое стучит у меня в глотке. С трудом поднимая взгляд, я напарываюсь им на Лигура.
Мы молчим с секунду, и он делает мне одолжение, что не достает с расспросами, потому что я чувствую, как с моего лба соскальзывает капелька пота.
Он говорит:
— Ты выглядел тревожно, поэтому я решил тебя разбудить.
Я поднимаю на него свой взгляд. Мои очки сползи на переносицу, сердце бьется как бешеное, даже дыхание — тяжелое. Я сглатываю вязкую слюну, и, кажется, проходит ещё несколько моментов, перед тем, как я понимаю, что я не находился в предобморочном состоянии, что я не истекаю кровью, что мне не зашивают руку.
Я говорю:
— Спасибо.
И тут же дергаюсь от того, как звучит мой голос. Тихо, хрипло.
Говорю:
— Ты что-то хотел?
Обычно, мы не таскаемся по чужим комнатам, только Лигур и Хастур изредка о чем-то говорят в общей комнате. Но, как правило, при перелетах мы все по себе, потому что нам хватает общения и «сотрудничества» на суше, а тут хочется побыть одному. Я хотел нормально поспать, я так искренне в это верил и наделся, но я просыпаюсь только с ещё более сильной тревожностью и намного более сильной усталостью, чем была до этого.