Право на жизнь
Истринцам,
участникам Великой Отечественной войны
I
Старшина Колосов обнаружил, что давно сидит на срубе колодца, идет дождь, гимнастерка прилипла к телу, мокрые штанины обтянули ноги. Словно затмение нашло, встревожился старшина. Он не глухарь на току, чтобы не замечать окружающего, эдак и влипнуть можно: немцы кругом. Подберутся, скрутят, пиши пропало. Лопоушить не следует, дело надо справлять. За себя, за товарищей. На его руках радист со своим ящиком. Командир группы лейтенант Речкин особо предупреждал старшину, чтобы радиста, рацию пуще жизни берег.
Колосов склонился над ведром с водой, увидел отражение. Глубоко запавшие глаза увидел, когда-то веселые, а ныне как бы потускневшие. Широко приплюснутый нос вроде бы вытянулся, стал тоньше. Надбровные дуги вспухли. Лицо в щетине, Устал он. Очень. Усталость проступала в каждой, черточке лица. Старшина взял ведерко в руки, вода в нем колыхнулась, отражение размылось и пропало. Колосов напился, поставил ведро, прислушался к лесу. Различил шорохи дождя. Скатываясь с листьев, шлепались о землю тяжелые капли. Тонко позванивала струйка воды, сбегавшая с крыши. Изредка верещала сорока. В стрекоте ее Колосов не уловил ни тревоги, ни предупреждения об опасности. Он вновь и вновь оглядел поляну, край леса, избу лесника, в которой оставил радиста Неплюева.
Из всей группы поиска радист оказался менее всего подготовленным к переходу, к тому, что выпало на их долю. Случилось худшее. Неплюев, судя по всему, чокнулся. Бросился бежать, когда шелохнуться было нельзя, странно повел себя в тайнике, рацию не признает. Что делать с ним — неизвестно. Хозяина дома нет. Не знаешь — объявится ли, под немцем ходят.
Пробираться к фронту? Вести Неплюева с собой?
Война приучила Колосова мыслить реально. С такой обузой, подумал старшина, до фронта не дотянуть. Гитлеровцы не потеряли надежду уничтожить группу, захватить радиста, рацию. Они и дороги блокировали, и засады устроили.
Пристроить Неплюева под видом беженца в деревне?
Можно, конечно, только что он скажет, когда вернется к своим? Так, мол, и так, дорогие товарищи, до партизан мы не добрались. Людей потеряли. Командира не сберегли. Может быть, жив, может быть, умер от ран. Ладно, скажут, принимаем ваш доклад. А куда, спросят, вы дели рацию, радиста? Рацию, допустим, закопал. Что с радистом стало, я, мол, не знаю. Не в себе он был, пришлось его в деревне оставить. А вы не подумали, старшина, что он к немцам попадет? От такого вопроса не уйти, отвечать на него придется. Как же, спросят, вы догадались его у немцев оставить? Память, мол, радист потерял, все что есть забыл. Бывает, ответят, понимаем. Но вот вы ушли, радиста взяли гитлеровцы, память к нему вернулась. Как прикажете толковать ваш поступок? Что на это ответишь? Какими словами объяснишь обстановку? На безвыходное положение ссылаться станешь? Оно здесь безвыходное. Когда вернешься, когда придется держать ответ, тогда на все это посмотрят с другой стороны, вопросы зададут другие.
В жизни старшина привык поступать, по совести, держать ответ за каждое решение. Попав в отчаянное положение, он не забывал о том, что спросится. Мысли об этом шли вровень с другими: о товарищах-разведчиках, о леснике.
На худшее Колосов подумать не мог. Если бы лесника взяли, следы бы остались. Колосов, однако, не с бухты-барахты к избушке сунулся, осмотрелся. Чему-чему, а оглядке его не надо, учить. С июня сорок первого года на войне, всякое бывало. Приметил старшина порядок в доме. Печь протоплена, еда приготовлена. В сарае корм скотине задан. В кадках — вода. Такое впечатление было, будто, хозяин отлучился из дома на время. Но и тревога оставалась — человека не было.
Как ни тяжелели думы, уловил Колосов — всполошились сороки. Взгомонились, заверещали, предупреждая обитателей леса о появлении в их владениях постороннего. Такая у них повадка, таково, все сорочье племя. Кто б ни шел по лесу, сороки на всю округу растрезвонят. Старшина принял предупреждение, соскочил с колодезного сруба, вбежал в избу.
Радист сидел на лавке у стола спиной к окну, прямой, как ствол. Руки вытянуты вдоль колен. Взгляд устремлен в точку. Неплюев не шелохнулся, лозы не изменил. Он как бы замер, продолжая пребывать в оцепенении, вроде бы, и присутствуя в этой комнате, в то же время и отсутствуя, находясь в каком-то другом, одному ему ведомом мире. Меловая бледность лица проглядывала сквозь щетину, невесомую, совсем еще юношескую.