— Пасьянс, говорю. Вагон к вагону лег.
— Как велено было, так и завалил.
— Лех?
— Чего?
— Возьмешь меня еще?
— Дак ходи.
— Спасибо. Я, Леха, тоже хочу, как ты. У меня, Леха, счет к ним особый имеется. Они, Леха, всех моих в расход…
— Ноне у каждого кипит.
— Кипит, это ты, Леха, правильно сказал. Так кипит, что все нутро изожгло. Веришь, нет, дышать трудно. Я б, Леха, всю их Германию разнес бы к едрене-фене…
Колосов сменил место, снова здорово. В разговор уперся. Ему неудобно сделалось. Сел, устроился, на́ тебе, голоса. Ни встать, ни уйти…
Говорили двое.
— Они с нами как?
— Известно как, смерть за выдох, смерть за вдох.
— Я о другом.
— О чем?
— О заложниках.
— А-а-а.
— За каждого убитого солдата заложников хватают. Вот и я стал у них заложников брать.
— Как это?
— На мушку, как еще. Беру да стреляю. У меня тоже свой счет имеется.
— О твоем счете теперь все говорят. О нем в газете написали. По твоему примеру, Николай Дмитриевич, другие свои счета открыли.
— Верно.
— Все-таки двести десять фрицев ты уложил, а!
— Здесь да, двести десять.
— Почему здесь?
— Потому как недавно считать начали. До того я их, может быть, и больше уложил.
— Когда же?
— С двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.
— Ты прям с первого дня начал?
— С первого.
— И где?
— Под Брестом.
— Далеко это?
— За Минском. Они мне там два пулемета разбили, а у меня, веришь — нет, ни царапины не оказалось. Только оглох я тогда здорово.
— Глухота — это от контузии бывает, она проходит.
— Точно. Прошла. Мне тогда мой лейтенант — Соколов его фамилия — сказал, что я больше роты уложил. Обещал к медали представить. «Ты, — сказал он мне, — геройский пулеметчик, Николай Дмитриевич. До своих доберемся, я тебя обязательно к медали «За отвагу» представлю. Отважно ты дрался, товарищ Караваев».
— Ну?
— Чего?
— Представил?
— Не.
— Чего так?
— Погиб он, когда мы к своим шли.
— А как же ты здесь оказался?
— Не дошли мы до фронта, вот и оказался.
— Долго шли?
— Все лето, часть осени.
— И ни разу не попались?
— Один раз влипли. Тогда лейтенант и погиб. Нас шестьдесят четыре человека шло, а в живых осталось семнадцать. Потом мне и вовсе не с кем идти оказалось.
— Тоже-ть всех перебило?
— Разброд начался, а это все равно что гибель. Пока лейтенант жив был, он всех в руках держал. И младших, и старших по званию. Закон мы такой приняли, когда шли. Хочешь с нами к своим пробираться, присоединяйся, о звании забудь. Лейтенант Соколов у нас командир, других не признаем. С нами разные чины шли, был даже полковник.
— Ну?
— Остались без лейтенанта, один одно талдычит, другой — другое. Твердости не оказалось. В деревнях стали оседать.
— Как это?
— А так. Штык в землю и нейтралитет держать. Я, мол, ни нашим, ни вашим.
— Ты скажи, а!
— По-всякому было. У кого родная деревня встретилась, у кого как. Просто оставались у вдовых баб. Полковник остался. Капитан с нами один шел. Шел, шел, потом к себе, куда-то под Киев, намылился. Пистолет бросил и пошел.
— Оружие?
— Ну.
— Это же… Это же…
— Чего там, война. Она каждого на излом пробовала. И пробует. Еще пробовать будет.
— Шлепнуть надо было того капитана.
— И полковника? И тех, что оставались? Кому шлепать-то было? Каждый сам по себе оказался.
— Не, ну, как же? Он пошел — и никто ни гугу?
— Некому было, говорю, гугукать. Голодуха одолевала. Одна мерка на всех оставалась — собственная совесть.
— А ты как же?
— К своим пошел, как еще.
— Один?
— Один.
— И долго шел? Как сюда-то попал?
— Отряд мне встретился, чтоб ему пусто было.
— Чего так?
— Мародеры.
— Как это?
— А так. Их воевать оставили, они только с обозниками немецкими воевали. За продуктами охотились. Грабанут на большой дороге — и в лес. Самогонку пьют, с бабами шуры-муры разводят.
— Ты скажи, а!
— Сытно жили, перезимовал я у них.
— Ушел?
— Ушел бы, да не пришлось. Парторганизатор объявился.
— Что за парторганизатор?
— От партии они по тылам с большими полномочиями ходили. Железные, скажу тебе, люди. Партизанское движение как надо быть ставили. Контроль, так сказать, на местах осуществляли.
— Ну?
— Ну, и у нас такой объявился. С виду вроде бы божий одуванчик, дунь — улетит. Щуплый такой, в чем душа держится. А как глянет, мурашки по телу бегут. Силен мужик был. Он у нас неделю жил. С каждым, считай, поговорил. Потом отряд построил. Все как есть нам выложил. Судить командира стал. Не побоялся, что все с оружием, не побоялся в меньшинстве остаться. На его стороне правда была, многих тогда стыд пробрал. Большинство его словам поверило, на себя как бы со стороны взглянуло.