— Радуйся за земляка.
— Мне чего, я радуюсь. Парень он отличный. А мастер знаешь какой, ого-го-го…
— Денис, закрой сифон, на базу придем, там нагогочешься, — строго предупредил старшина.
— Я чего, я ничего, товарищ старшина.
— Отставить разговоры в строю!
Остаток пути шли молча. Порывался говорить Рябов, Колосов пресекал эти попытки на корню. Подступали с расспросами Асмолов, Кузьмицкий. Колосов на их попытки не отозвался. Главное узналось, остальное на базе договорят.
До базы добрались в темноте. Добрались, разобрались, поели горячей пищи.
Для ночлега разведчикам отвели землянку с нарами в два яруса, на которых уже спали Пахомов и Козлов. Очень скоро уснули и разведчики. Уснул и старшина.
XX
Давно, в той возрастной дали, которую теперь уже враз и не разглядишь, подростка Ханаева поразил цветок ландыша. С той поры много дождей снегами сменилось. Изморозь выбелила голову. Многое забылось. Главное осталось в памяти. Викентий Васильевич помнил, как застыл он, подростком, перед крохотными колокольчиками, как хотелось ему понять тайну происходящего.
В пустом стакане перед ним топорщились полузасохшие цветы ландыша. Часть белых колокольчиков превратилась в коричневые. И все-таки они источали нежнейший аромат. Запах сродни течению. У каждого течения есть исток. Таинство заключалось в том, что благодатный запах исходил и исходил от полузасушенного цветка, у которого не было корней и стоял он в пустом стакане. По всему выходило, что еще при жизни растение создало какой-то запас, а теперь отдавало накопленное.
То же самое происходило с черемухой, с горькой, но душистой полынью, с другими травами, к которым стал приглядываться подросток. Он стал замечать, что не каждое растение ароматно. Есть такие, что одаривают красотой, но не запахом. Есть вовсе невзрачные, но и они необходимы, их с удовольствием поедают животные. В других вьют гнезда птицы. В иных нерестятся рыбы, возле них хороводятся насекомые. Все это жизнь в одной неразрывной цепи, в ней всему живому определено место. Под солнцем и под луной, под ливнями и грозами. Подростку Ханаеву открылось многообразие растительного, а затем и животного мира. Открытие толкнуло на поиск ответов на многие вопросы. Увлекся чтением, потом учебой. Очень скоро понял истину, которая оборачивается для человека кажущимся парадоксом: чем больше получаешь знаний, тем больше понимаешь, как мало знаешь.
Жизнь Ханаева началась так давно, что по нынешним меркам ту, ставшую историей, даль представить трудно. Он родился вскоре после отмены крепостного права в России. Помнил черные избы. Нищету. Опустошительные эпидемии. Всепожирающие пожары. Видел, знал, помнил ту Россию, которая пришла к великому очищению в октябре семнадцатого года. В прошлом веке он стал врачом. В прошлом веке разработал собственную систему лечения больных с использованием лекарственных растений, опыта народной медицины, достижений фармацевтической, крайне слабой тогда, промышленности.
Оглядываясь с вершины лет в прошлое, Ханаев видел, что он прожил две отдельные, каждая по себе самостоятельные жизни. Относительно размеренную, с поиском своего «я» в медицине, с удачами и огорчениями, и другую, во многом сумбурную, скорую на суд, на расправы, на выводы.
Двадцатый век ворвался в жизнь Ханаева значительными открытиями в науке и технике, повышенным темпом, всевозрастающими скоростями, пересмотром многих устоявшихся понятий. Ханаев, к примеру, был твердо убежден в том, что медицина должна и впредь развиваться по пути консервативного лечения, не отступать от традиций многих поколений врачей, лечить так, чтобы максимально использовать защитные свойства самого организма, усиливать их и тем самым помогать организму самому справляться с собственными болячками. Хирургическое вмешательство, считал Ханаев, крайность, пользоваться которой если и следует, то весьма и весьма осторожно. Однако двадцатый век ворвался в жизнь Ханаева еще и всемирной бойней, а у войны свои законы, свои жестокие требования. На войне спасают раненых. На войне на первое место выходит хирургия.
Одна война перешла в другую. Были годы гражданской войны. Свой взгляд на развитие медицины, свое отношение к методам лечения пришлось отложить.
Отгремела гражданская война, изменилось время. Оно стало кричать: «Давай, давай, давай!» Оно корчилось во всеобщем крике: «Скорее, скорее, скорее!» То, что было отложено Ханаевым на потом, стало осуждаемым, анахронизмом, который в лучшем случае может вызвать снисходительную улыбку. Люди не изменились. Может быть, стали более нервными, более эмоциональными. Они по-прежнему наживали себе болезни годами. Но в том-то и проявилась особенность времени во всем мире, что избавления от недугов люди стали требовать немедленного. «Скорее, скорее, скорее!» Лечите боль. Конкретную. Ощутимую. Даешь чудо-таблетки! Даешь операции! Пусть в ущерб всему организму. Вылечивая одно. Калеча другое. Пусть. Так надо. Это наши достижения. Достижения всего человечества. Это наше право, наконец! Появились врачи, которые с ледяным спокойствием стали говорить больному: «Давайте вскроем, посмотрим, что там у вас». И люди… Стали более нетерпимы к боли. Люди соглашались. Люди перестали бояться скальпеля.