Девочка чуяла, стряслось что-то необычное, важное, и это нечто одновременно пугало и притягивало ее.
Юна вылезла из-под одеяла, села. Нащупала босыми ступнями меховые тапки… и отодвинула их в сторону.
Каждую секунду она ждала сонного оклика няни, но слух не подвел: дежурившая по ночам в ее комнате гувернантка куда-то ушла. Может, захотела пить или отправилась по малой нужде? Или, скорей всего, исчезновение Свен было связано с суматохой внизу.
Мама строго учила, настоящая леди никогда не покинет спальню неубранной, но возиться с платьем и волосами слишком долго. Зародившееся внутри предвкушение чего-то значимого требовало спешить, и после короткого колебания девочка в пижаме направилась к выходу из комнаты.
Коридор встретил ее молчанием. Никто не спросил, куда она собралась, не остановил. Чуткие кончики пальцев привычно скользили по стенам, отмечая пройденное расстояние по чередованию деревянных дверей и отделочного бархата, едва заметным выщерблинам, выбившимся нитям. Ворс ковров под босыми ступнями сменился лакированной гладкостью досок.
В холле было пусто и тихо, шум сместился к внутренним помещениям. Пахло мокрой собачьей шерстью, талым снегом, лилиями — в честь дня рождения матери весь дом украсили цветами — и… кровью.
По босым ногам скользнул сквозняк, забрался под тонкую пижаму. По спине побежали мурашки. Девочка поежилась, раздумывая. Покинутая мягкая постель манила теплом. К тому же взрослые наверняка станут ворчать, напомнят, что не должно маленькой леди посреди ночи разгуливать по коридорам в полуголом виде.
Юна попятилась. Снова шагнула к лестнице.
Любопытство пересилило осторожность. Любопытство ли? То, что разбудило ее этой ночью, имело другое название. Необходимость. Ей жизненно требовалось идти туда.
Размышляя о таких малопонятных вещах и придерживаясь за широкие мраморные перила, девочка медленно, словно зачарованная, спустилась на первый этаж.
Из-за приоткрытой двери малой гостиной доносился тихий плач… матери? Ее успокаивала тетя Аара, но даже Юна слышала, насколько фальшиво звучали слова ободрения. Вторя, всхлипывала няня Свен. Среди бесконечных причитаний звенело одно и то же имя — Рикон.
Риконом звали ее единоутробного брата — жутко старшего и почти незнакомого. Давно перешагнувший порог совершеннолетия, он редко появлялся дома, да и в столице тоже, месяцами пропадая на просторах подлунных королевств. От него вечно пахло потом и мятой (мятой же несло из гостиной, поэтому девочка о ней вспомнила). У брата были сильные руки, неуклюжие и неуверенные — он всегда обнимал ее, едва дотрагиваясь, будто боялся сломать. А его голос звучал бы приятнее, если убрать постоянное сюсюканье.
Когда они оставались наедине, Рикон не представлял ни что делать, ни о чем говорить, а потому держал себя с неловкостью слона, забравшегося в посудную лавку.
Следовало, наверно, зайти, спросить, что случилось. Как полагается хорошей дочери, обнять, утешая, расстроенную мать, если та захочет и позволит — иначе от несвоевременной нежности сделается только хуже. Сказать что-то доброе и ободряющее гувернантке.
Няня Свен трубно высморкалась в носовой платок.
Девочка призраком скользнула мимо. То, что разбудило ее, позвало нынешней ночью, было совсем близко.
Дверь в нужную комнату оказалась приоткрыта. Вездесущий аромат лилий, пропитавший дом, смешивался с острой вонью лекарств и тошнотворной — требухи. Звякали склянки, булькало. Кто-то сипло натужно дышал, точь-в-точь пес после быстрого бега в жару. Магические поля дрожали от активированных плетений, и за каскадами привычных чар Юне чудилось волшебство гораздо более древнее и могучее, что, словно лавина охотничий домик, грозило раздавить хрупкую сеть целебных заклятий.
Тьма рассеялась.
Со дня, когда погибли канарейки, прошло года два, а может, и больше. Она давно успела позабыть о «вспышке», о том, что существует другая реальность, кроме уютной тьмы, сотканной из запахов, звуков и прикосновений.
У мира, скрывающегося за бесконечной пеленой мрака, были границы. Формы. Цвета, оттенки, пусть Юна пока и не знала их названий.
Девочка оцепенела, пытаясь соотнести свои представления о родном доме с тем, что говорили ей ее прозревшие глаза.
Шершавые, покрытые речными ракушками стены были светлые, источающие тепло. Задернутые наглухо занавеси на окнах — бледно-холодные. Вытертые подошвами многочисленных сапог медвежьи шкуры на полу — грязные, темные, как и обитые фетром тяжелые кресла.